Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Ты это решишь сам, несколько позднее... — Сын наполнил три фужера шампанским. — Давайте проведем ужин за взаимоприятной беседой. Наш последний ужин на Екатерининской улице святого града Севастополя, потому как завтра нас здесь уже не будет.

— Я еще не принял решения! — поспешно и твердо заметил Шабеко-старший.

— А я говорю лишь про себя и Екатерину Мироновну, которая согласилась — хвала ей! — разделить мою судьбу и уехать со мной.

— В качестве кого-с? — всем корпусом повернулся к сыну профессор, не скрывая насмешливого удивления: он ничего не знал и не видел. Отношения сына с красавицей казачкой оказались для него полной неожиданностью, это и сердило его: — Невесты, жены, секретарши? Простите, не имею чести достаточно знать вас.

— Да мне все равно, господин Шабеко, — сказала та и было в ее ответе столько равнодушия и безысходной тоски, что отец и сын невольно переглянулись. — Я удрать отсюда хочу. Птицей бы море перелетела, рыбой — за час переплыла.

— Чем это земля отчая так не потрафила вам?

— Злой мачехой для меня земля отчая стала. Кругом могилы, куда ни пойди. Тошно, сил нет! Одна я. А больше не спрашивайте ни о чем: правды не скажу, а врать охоты нет. Простите. — Она вспыхнула, но, сдержав себя, закончила равнодушно, с каменным лицом: — Я по хозяйству. Вынуждена нас покинуть, господа. — И вышла, невозмутимая, статная и прямая, точно несла на плечах коромысло с полными ведрами.

— Пояснить? — спросил сын с вызовом.

— Житейская трагедия, вероятно, — хмуро ответил отец. — Белые вырезали семью, служившую красным. Хотя — вероятнее, красные уничтожили семью казачьего полковника, который развалил тысячи их семей.

— Твоя прозорливость гениальна, отец. Но две поправки я все же вынужден сделать. Она дочь казачьего полковника, достаточно известного и либерального, чтобы участвовать в управлении Донским Кругом. Его обширное семейство решительно разделилось на два лагеря. Красные и белые оказались в одной семье и за три года борьбы благополучно уничтожили друг друга. Заодно и мужа Кати, ничего не знавшего о нашей междоусобице, удравшего из австрийского плена и добравшегося до Новочеркасска. Он не смог разобраться в ситуации — вот Катерина и осталась одна, без средств к существованию, озлобленная на весь род человеческий.

— И ты решил прийти к ней на помощь?

— Считаешь, это плохо с моей стороны?

— Не понимаю мотивов — воздерживаюсь от оценок. К тому же я не очень верю в твою филантропию.

— А ты поверь! Есть десятки женщин в Севастополе, более молодых, красивых, знатных и богатых, которые за честь бы посчитали поехать со мной за границу, но...

— Но эта ведь ничего не требует, как я слышал. Как раз то, что надо тебе. Согласилась — повез, как кофр.

— Где сомнителен факт, невозможно обвинение. Этому, помнится, ты не раз учил меня.

— Ты прав. Ты — альтруист?

Вернулась Екатерина Мироновна. Профессор встал, склонил голову:

— Прошу, Екатерина Мироновна, простить меня, если что не так сказано: я вас настолько мало знаю, что...

— Ешьте спокойно, господин Шабеко. Ничего вы не сказали. И ничуть не обидели меня. Меня невозможно обидеть.

Шабеко-старший галантно поцеловал ей руку, и ужин возобновился. Некоторое время говорили ни о чем. Внезапно Виталий Николаевич опять вернулся к прежней теме и стал уже совершенно доброжелательно расспрашивать Екатерину Мироновну, выезжала ли она хоть раз за границу, как представляет себе постоянную жизнь там, вдали от всего русского, привычного ей, не зная языка и обычаев страны, в которой придется строить новый дом, семью, быть может.

— А вы-то? Вы, Виталий Николаевич! Вы разве не поедете с нами? — удивленно перебила его она. И тут же поправилась: — С сыном?

Для Шабеко-младшего, он почувствовал, начиналось самое трудное. Теперь, и только теперь он мог уговорить отца, обнаружившего нежданно какое-то участие, какую-то привязанность, пусть и слабую, к женщине, место которой возле себя Леонид так и не установил, нисколько, впрочем, этим не озаботясь.

— Постойте! Постойте, милая Катя! — решительно вмешался он, как всегда в трудные мгновения жизни, мучительно краснея и кося глазами. — Отец еще не в курсе последних событий. Ему неизвестна ситуация, благодаря которой мы с вами обязаны выехать на рассвете, и от него одного будет зависеть, соблаговолит ли он присоединиться к нам или и далее будет испытывать судьбу, дожидаясь общей эвакуации.

— Если так, разрешите мне, Леонид Витальевич, оставить вас?

Шабеко-младший кивнул, и домоправительница удалилась.

— Ну-с, — сказал старший. — Я тебя слушаю. Сколько требуется адвокату для оправдания своих подзащитных идей?

— Я тебе все объясню. Только не перебивай, будь добр... Дело в том, что завтра эвакуируются ценности, принадлежащие Российской империи.

— Не знаю такой империи! — не удержался от того, чтобы не съязвить, Шабеко-старший. — Впрочем, молчу!

— Империи, может, и нет, но сокровища еще имеются, — в тон ему ответил сын. И, тут же погасив улыбку, стал сосредоточен и важен от сознания особого момента. — Итак, буду краток, отец. В Крыму скопились ныне в большом числе не только сенаторы и гофмаршалы, но ценные бумаги, золото, платина, серебро и художественные произведения. Спасти их от большевиков — особая задача и обязанность правительства. Союзники помогают нам в этом благородном деле. Часть сокровищ вывезена при Деникине и надежно охраняется. На рассвете еще один корабль, приняв на борт груз, выйдет в море.

— Куда это в море? — насмешливо сощурился отец. — На необитаемый остров? Чтобы утопить на глубине? Только не играй со мной в прятки, милый! Начал говорить, говори. Терпеть не могу недомолвок!

— Но это государственная тайна, отец!

— О, к государственным тайнам у меня доступа нет! И не надо, и не надо! Увольте! Достаточно того, что ты имеешь к ним отношение.

— Я призван сопровождать ценности. Этим и вызван мой срочный отъезд. Однако ты ошибаешься, отстраняясь от благородной миссии. Впрочем, разреши, я прочту один документ?

— Может быть, после мяса? — взмолился профессор.

— Настал час, когда и тебе придется принимать решение, — теряя терпение, сказал сын с некоей даже угрозой. — Впрочем, выслушай. — Он быстро прошел в соседнюю комнату-кабинет, к бюро, и вернулся, держа в руках какую-то бумагу. И эффектным жестом, как крупно выигравший карточный игрок, кинул ее на стол.

Шабеко-старший ножиком подвинул к себе лист александрийской бумаги, свернутой вчетверо, с хрустом развернул, посадил на нос золоченое пенсне, начал читать. Лицо его менялось. Пренебрежение сменялось удивлением.

«Милостивый государь Виталий Николаевич! — было написано твердой рукой, прорисовывающей красиво каждую букву. — По поручению правительства Юга России обращаюсь к Вам, известному русскому ученому и общественному деятелю, чье имя широко известно всей просвещенной Европе, — с просьбой, от выполнения которой во многом зависит само существование земли нашей и обшей борьбы нашей.

Зная Вас как человека неподкупного, кристально честного, верного идеям Добра, Справедливости, Долга, прошу Вас о принятии на себя миссии одновременно почетной и нелегкой: сопровождать за пределы страны ценности Российской державы и встать затем во главе комиссии — людей, коим поручена неусыпная охрана всего добра. Одно Ваше согласие и Ваше имя — это полная гарантия сохранности бесценной коллекции, которой — я не сомневаюсь! — будут гордиться и наши потомки, возрождающие новую могучую Родину.

Все мы слуги Отчизны и ради нее обязаны быть готовыми на жертвы. Прошу Вас не отказываться от поручения Правительства. По общему мнению членов его, Вы — самая достойная и нейтральная (подчеркнуто) кандидатура на пост Председателя охранной комиссии. Я верю. Вы примете наше предложение. Вы уже приняли его.

Остаюсь Вашим преданным слугой.

Примите заверения в совершенном моем почтении. Кривошеин». За Кривошеина подписал...

Шабеко-старший поднял глаза — в них отразилось смятение — и посмотрел на сына, стараясь поймать его косящий взгляд. Молчание затягивалось.