Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

Молодой, дойдя до скамейки, остановился, изумленный. Он сел, и генералы, обнявшись, облобызались.

Это были Шкуро и Май-Маевский. Герой летнего наступления, доведший свои войска до Киева, Орла и Воронежа, пребывал в отставке и глухой безвестности, пил, продавал последнее. Шкуро, всегда кузнец своего счастья, есаул, заставивший не то Кубанскую раду, не то Деникина под нажимом какого-то великого князя произвести его в полковники и генералы, был, как всегда, на поверхности, в центре событий, нужный даже тем, кто считал его просто бандитом. Шкуро обожал въезжать в захваченные города на белом коне. Его всегда окружали офицеры собственного конвоя — «волчьей сотни», носившие на рукаве черный шеврон — разверстую волчью пасть со скрещенными костями, — волчьи хвосты, пришитые к папахам. Он был любимцем удачи и от этого всегда тщеславен и честолюбив. Недавно еще всерьез надеялся первым войти в Москву, хапнуть миллион рублей — премию, назначенную Российским торгово-промышленным комитетом. Поняв, что Москва отдалилась надолго, а скорее всего — навсегда, Шкуро принялся сам составлять капитал и, как утверждали знатоки, весьма преуспел на этом поприще при взятии городов и борьбе с местными большевиками, к которым при великой нужде относил всех, кого грабил. Невежественный терский казак, хвастун, рубака и плясун, ставший генералом и всерьез считавший себя полководцем, он любил славу и сам создавал ее, даже фамилию свою — Шкура — переиначив, облагородил.

В Екатеринодаре его жена «вела открытый дом», пользуясь наставлениями графини Воронцовой-Дашковой, ставшей кем-то вроде церемониймейстера при ней: мебель «ампир», блистательная сервировка, отличная кухня, вина на все вкусы, лакей в нитяных перчатках. Шкуро пренебрежительно звал наставницу жены «графинчиком». Впрочем, он не так уж часто бывал дома, предпочитая апартаменты в собственном поезде. Вокруг него всегда вились мелкие журналисты, поэтические «гении», песенники танцоры, «актрисы». Утверждали, Шкуро купил даже кинооператора, призванного запечатлеть все его подвиги для истории в назидание потомкам.

Именно с кинематографом, рассказывали, и произошел у Шкуро интересный казус. Как-то, окруженный свитой, после обильного ужина, направился он с женой посмотреть фильму «Шкуро на фронте», снятую ради очередной рекламы. Все шло хорошо, пока камера показывала героя в тяжелых боях, но как только на экране замелькали кадры, рисующие храброго генерала на отдыхе, разразился скандал: отношения Шкуро и какой-то миловидной сестры милосердия не вызвали у жены никаких сомнений в их подлинной сути. Забыв все хорошие манеры, преподанные ей графиней Воронцовой-Дашковой, мадам Шкуро орала, как простая торговка.

Взаимная приязнь, родившаяся не столь на фронте, сколь за пиршественным столом, объединяла Шкуро и Май-Маевского, во всем людей очень разных. И вот даже теперь Шкуро не погнушался сесть к опальному приятелю, покинутому всеми старику, и на виду у всего города заговорить с ним.

Поначалу Май-Маевский отвечал односложно, короткими фразами, с тяжелой одышкой: жизнь плоха, неинтересна, несправедлива к нему. Потом чуть оживился.

— Послушай хотя бы это! — Порывшись в карманах, он достал клочок мятой бумаги. Спросил с недоверием: — А известно тебе, как отблагодарил меня за службу Деникин? Нет? Точно?!. Я ему, можно сказать, каштаны из огня таскал, ковер к Москве выстилал, а он?! Не знаешь или притворяешься? Тогда, послушай вот... любезного Антона, послушай. — И он принялся читать: — «Дорогой Владимир Зенонович! Мне грустно писать это письмо, переживая памятью Вашу героическую борьбу по удержанию Донецкого бассейна и взятию городов: Екатеринослава, Полтавы, Харькова, Киева, Курска, Орла... Последние события показали: в этой войне играет главную роль конница. Поэтому я решил: части барона Врангеля перебросить на Ваш фронт, подчинив ему Добровольческую армию, Вас же отозвать в мое распоряжение. Я твердо уверен, от этого будет полный успех в дальнейшей нашей борьбе с красными. Родина требует этого, и я надеюсь, что Вы не пойдете против нее. С искренним уважением к Вам, Антон Деникин». Каково?! Только не помогла ему и моя отставка: барон Врангель его, как устрицу, проглотил. И не пискнул!

— Э, оставь! — махнул рукой Шкуро, принимая совершенно беззаботный вид. — Как давно это было, а ты все себя мучаешь. Где Деникин? И Деникина нет, уплыл, не вернется. О другом думать надо.

Май-Маевский, не встретив сочувствия, погрустнел и вновь понурился. И опять заговорил короткими фразами, с одышкой. Все люди — пресмыкающиеся, стоит ли воевать за счастье хоть одного процента из этого подлого племени? Водка и кабаки надоели: похмелье тяжко. Бабы его никогда не интересовали. Да и деньги вышли. Несколько дней назад его денщик Франчук удачно, кажется, сплавил спекулянту орден святых Михаила и Георгия, пожалованный господами союзниками от имени короля Георга V... Май-Маевский пошутил: нечем и торговать больше, разве звание лорда, что ему англичане дали, перепродать кому? Но кто его купит сейчас, здесь?

— Брось хандрить, отец! — воскликнул Шкуро, взяв под руку Май-Маевского. — Хочешь, пойдем обедать? Хочешь, в карты играть? Ну, не хандри, не хандри, отец! У меня сердце разрывается! Хочешь, поедем... Ну, в Италию! Все равно здесь никто не спасет положения. Надо бросать эту лавочку. Денежек у тебя нет? Я дам! У меня миллиончиков двадцать, поделимся по-братски. А, Владимир Зенонович?

Май-Маевский молчал хмуро.

— Ты что, отец? — Шкуро обеспокоенно придвинулся, заглянул в лицо. — Плохо тебе? Есть девочки — цимес, пальчики оближешь, а?

— Пойдем лучше водку пить, — ответил Май-Маевский. — Грудь вот болит. Простудился, наверное. Двадцать миллионов твоих и здесь вполне прожить можно. Не стоит и в Италию ездить. — Он облегченно вздохнул и захохотал. Живот его заколыхался: видимо, генерал почувствовал себя лучше. — Помню, помню тебя в красные дни! Лихой ты был казак, Андрей. Они тебя как героя встречают, с музыкой, цветами, хлебом-солью. И деньги на серебряных подносах. А тебе — не помню уж и где — сумма недостаточной показалась. Помнишь?

— Да нет, не помню.

— Ты еще конвойца вызвал. С подноса ему в полу и говоришь: «На, возьми мелочь. К блядям сходишь!»

— Зря сказал — и те деньги пригодились бы.

— Именно, именно! — кивнул Май-Маевский и повторил: — Хорошо сказал, лихо. — И он тяжело поднялся, засунул под мышку томик Диккенса.

— Я и сейчас не хуже! — Шкуро поднялся следом и, шагая, запел: «Со своей ватагой я разграблю сто городов!.. Лейся, белое вино, ты на радость нам дано». Ты же знаешь, отец, кубанцы и терцы не пограбят, так и воевать не будут.

— Может, в чайную имени барона Врангеля пожалуете, генерал? — шутливо спросил Май-Маевский.

— Пусть немец сам там чаи гоняет! — ответил его Ф приятель и замысловато выругался.

(обратно)

3

Среди городков Крыма Евпатория в ту пору была одним из самых жалких и малоприметных: высокая аристократия еще в начале века выбрала для себя южный берег, оставив западный с Саками и Евпаторией для людей малосостоятельных, считая сии места, несмотря на древнейшую их историю, прекрасные пляжи и целебные грязи, таврическим захолустьем. Так оно и было. Уездный и портовый город Таврической губернии, Евпатория стояла вся на виду, прижатая с запада и востока солеными озерами. С питьевой водой в городе было всегда плохо. Северо-восточные ветры распространяли неприятный запах сернистого газа. На въезде, словно игрушечные, возвышались, бессильно бросив крылья, обгоревшие и порушенные ветряные мельницы. На главной, Фонтанной улице, где тротуары мощены плоскими камнями разных размеров, шумели голые ветви акаций. Здесь, сбоку от главной войны, но совсем рядом и с Севастополем, и с Симферополем решил затеряться знаменитый и грозный недавно капитан Орлов с десятком верных своих людей.

Основной базой капитана Орлова служило немецкое поселение южнее Сак: белые кубики домов, крытых красной черепицей, яблоневые, сливовые и грушевые сады, аккуратные крылечки, конюшни, хлев и амбары под одной крышей с жильем, тяжелые ставни с неизменными сердечками. Все двери — во дворы, окна — на улицу. Свежевыбеленные массивные заборы. За заборами — цветники. За заборами ходят сытые свинки, гуси, куры, индюшки. Попыхивает паровая мельница. Поскрипывают причудливые резные флюгера. Слышатся спокойные голоса: «Халло, Ганс!», «Халло, Лизхен!» Тишина. Покой. Порядок. Точно и войны никакой нет...