Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Я согласен, господа! — радостно хлопнул себя по бокам штабс-капитан, поспешно застегивая френч. — Кто со мной?

— Вам бы только кровь пускать, — сказал Ржецкий. — Берите и меня: чему быть, того не миновать. От судьбы и сумы не уйдешь, гс-да. — Он вытащил изящный бельгийский браунинг и посмотрел в дуло.

— А вы, граф? — спросил Сысоев.

— Я убью вас!... Там... В подвале! — воскликнул поручик Дузик. — Есть же бог!

— Кто четвертый? Вы, лейтенант?

— Я спать буду. — Гетман рухнул лицом в подушки и тут же захрапел.

В сопровождении пожилого слуги-татарина офицеры спустились стершимися каменными ступеньками в галерею. Винные подвалы Септара были невелики и, судя по всему, почти пусты. Пахло затхлой, душной сыростью, прокисшим вином и мокрым деревом. Татарин провел их в пустой, метров в сорок квадратных, подвал и, оставив плошку с чадящим фитильком, вышел.

— Господа, известны ли вам все условия игры? — деловито осведомился Орлов. — Я, как старший, считаю своим долгом... Прошу написать необходимые слова. Вот бумага... Карандаш, правда, один. — Он усмехнулся, начал писать первым, проговаривая текст вслух, чтобы дать образец: «В смерти моей никого не вините». И подпись. —

Орлов передал карандаш Дузику, сказал тихо: — Давайте-ка вы, граф...

— Вы... верите? — еще тише переспросил тот.

— Безусловно, — серьезно сказал Орлов. — Хотя это ничего не меняет в вашем положении. Все ли написали, господа? Записки прошу положить в ваши карманы, как того требует форма. — Он снова усмехнулся. — Хотя так делали до войны. Ныне же ничей труп не рождает подозрений. Расходитесь по углам. Кто водит — добровольно?

Вызвался Дузик. Остальные согласились: так правильно. Поручику, который не очень твердо держался на ногах, завязали глаза и дали «смит-вессон» с тремя патронами в барабане. Орлов вывел его на середину подвала, развернул несколько раз вокруг себя, предупредил строго:

— Стрелять по ногам. Попадешь выше — убьем.

Дузик пробормотал что-то нечленораздельное.

— Господа офицеры! — воодушевленно провозгласил Орлов. — Все готовы? Начали! Тишина! Все!

Холодный, сырой и темный подвал погрузился в настороженную тишину. Даже дыхания людей не слышалось. И вдруг чей-то настороженный голос отчетливо из угла: «Ку-ку!», а другой, озорной, где-то рядом откликнулся: «Ку-ку!» И сразу прогремело два выстрела. Подвал наполнился едким запахом пороховой гари.

— Мазло, — констатировал пренебрежительно Сысоев и, переместившись, крикнул: — Ку-ку, граф! Ку-ку!

Дузик снова выстрелил на голос и снова промазал.

— Стой, Дузик! — азартно сказал Сысоев. — Предлагаю иные правила. Играем вдвоем. У тебя выстрел и у меня. Твой — первый, согласен? А вы, господа? Чудно! Прошу выйти лишних.

Орлов зажег светильник, и они с поручиком Ржецким вышли за дверь.

— Задуйте свое коптило, — крикнул им вдогонку Сысоев. — Невозможно! Ку-ку, граф! Цельтесь верней: у вас один шанс не быть убитым.

— Он его хлопнет, — шепнул Орлову Ржецкий. — Пропал Дузик ни за понюх табаку.

— Пожалуй, — равнодушно согласился Орлов.

— Ку-ку! — послышалось из-за двери. — Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! — Похоже, Сысоев кричал сразу из всех углов.

Хлопнул третий выстрел Дузика. И раздался счастливый, торжествующий смех штабс-капитана.

— Ладно, — сказал Орлов. — Пора кончать! — Он зажег плошку и, перепрыгнув ступеньки, распахнул ногой дверь в подвал. Дверь жалобно скрипнула. Орлов увидел Дузика, сдирающего с глаз повязку, и ухмыляющегося Сысоева за его спиной — он, точно краб, твердо стоял на своих кривых коротких ногах, готовый к прыжку.

— Стоп, господа, — сказал Орлов.

Дузик повернулся на его голос, увидел Сысоева и, держа «смит-вессон» почему-то обеими руками, нажал на спусковой крючок. Непостижимым образом оказавшийся в барабане четвертый патрон сработал — пуля попала штабс-капитану в сердце. Сысоев упал, продолжая непонимающе улыбаться.

— Нечестно, граф, — сказал он, слабея. — Что же ты... — И умер.

«Смит-вессон» принадлежал убитому. В последнем патроне, оказавшемся в барабане, Дузик был невиновен: сам Сысоев и вытаскивал лишние.

Оставив убитого в подвале (хоронить штабс-капитана было делом рядовых или людей Септара), офицеры вернулись в дом хмурые, продрогшие, желающие поскорее напиться. Никто не задал им ни одного вопроса.

Поручик Ржецкий, отойдя в угол и отвернувшись, решительно достал портативный шприц, завернутый в носовой платок. Наполнив шприц жидкостью из маленького флакончика, он расчетливым и привычным жестом засучил рукав на левой руке и зубами оттянул кожу. Не глядя, правой рукой вонзил иглу... От морфина зрачки Ржецкого сузились. Поручик опустил рукав и вернулся к компании, спокойный и подтянутый. Никто, впрочем, не обратил на него внимания: к тому, что Ржецкий «колется», уже привыкли.

В комнату вошел новый молодой офицер с матовым миловидным, женственно узким лицом, обрамленным длинноватыми для военного человека пышными волосами. К поясу у него была привязана грифельная дощечка.

— О, Кэт! Красавица! — обрадовался Орлов. — И ты сюда? От Штюбе?

«Из Симферополя», — написала она грифелем.

— Ладно, Кэт. Отдыхай. Выпить хочешь? Эй, крикните-ка там Селтару! Кто-нибудь! — приказал Орлов.

«Септар уже распорядился», — девушка легко и плавно встала и, стремительно пройдя комнату по диагонали, села рядом с Дузиком. На ее лице просвечивали красные пятна. Горели от нестерпимой боли глаза. Это была Ксения Белопольская, внучка старого князя, пропавшая еще летом на южном берегу под Симеизом.

Кофе убрали. Снова на низких столиках появилось вино, спирт, татарская буза, вареное мясо, чебуреки. Разбудили Гетмана, и орловцы вновь вернулись к прерванной трапезе. А через четверть часа все словно забыли о происшедшем. Поручик Дузик, самовольно причислив себя к кирасирам, вдохновенно врал что-то о караулах в Зимнем; багрово-свекольный Ржецкий после укола морфина был счастливо возбужден и подвижен; Дубинин — хмуро молчалив и задумчив.

Орлов ел и пил много, но хмель не брал его совершенно. В нем росла злоба. Он наливался ею, как горшок, до краев. И обижался на всех. Он всегда обижался — дико, неутешно, до слез — и на несложившуюся свою судьбу, которая не вывела его в генералы наподобие Врангеля — его он боготворил — и Слащева, которого он люто ненавидел; и на сподвижников своих, живых и уже мертвых, что не наставили вовремя, не оберегли, не помогли твердой верой и полной отдачей сил победе и торжеству их дела; и на обстоятельства, всякий раз оказывавшиеся сильнее его воли и разума. Орлов был человек с гипертрофированным самолюбием. Таких выдвигает смутное время. Он мог стать кем угодно. Но прошло несколько лет, в которые укладывалась и мировая война, и гражданская, а он, увы, никем так и не стал. Группка жалких людишек, собравшихся за этим столом, — все, что осталось у него для будущего. Орлов железной рукой привычно гнул и мял серебряную ложку. Лейтенант Гетман сладко позевывал: этот ребенок-гигант с лицом викинга мог проспать двадцать четыре часа в сутки...

Ксения Белопольская — Кэт, как звали ее орловцы, — высоко полулежала в подушках. Матовое лицо ее пылало. Тонкие горячие пальцы поднимали тяжелый серебряный кубок. Глаза счастливо вспыхивали. Кэт казалась совершенно счастливой. Она привычно дышала смрадным воздухом попойки; без смущения слушала кавалерийские остроты собутыльников, еще не остывших от случайного убийства, только что свершившегося на их глазах; с удовольствием и даже с лихой жадностью накачивала себя шампанским. До возвращения она успела нюхнуть кокаину и теперь блаженствовала: от одной лишь понюшки весь мир становился розовым и голубым, вспыхивал ярким золотом, наполнялся стойким и сильным ароматом роз. Кэт хотелось петь, смеяться, молиться. А эти офицеры, низкие и подлые люди — багроволицые, в распахнутых френчах, несвежем белье, пропитанные запахами свалявшейся кошмы, собственного пота и конской мочи, перемешанными с запахами табака, горелого мяса и свежевыпеченных лепешек, — казались ей людьми, ближе которых у нее никого не было в жизни.