Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — Так ведь у Лизаветы-маленькой всё равно права на престол Мекленбургский есть. По рождению.

   — Хороши права! Для сына герцог бы всё сделал, а тут и развода с первой супругой устраивать не стал: нужды нет.

   — А он будто женатым на Катерине Иоанновне женился? Как такое быть может? Не знал никто или как?

   — Все знали, все бы и поддержали, кабы сына герцогиня наша измайловская спроворила. И на то её не хватило.

   — Так в чём вы вините её, государь? Природа решила — не Катерина.

   — Природа! А муж на что? Рожала бы, пока наследник не родился, тогда бы герцогиней жила — не приживальщицей на государевых хлебах да матушкиных просьбах.

   — Герцог Карл...

   — Вот и дошли мы до него, цесаревна. Он ведь к Российской державе с немалой просьбой обратился — и Шлезвиг, и всю Швецию ему вернуть пособить. В феврале 1721-го встретились мы с ним в Риге. Герцогу советники его уже тогда подсказали за царевен посвататься: иначе кто бы его просьбами заниматься стал. Вот тогда я его в Петербург пригласил. Подумал, что и вам с Лизанькой веселей станет. Герцог — человек молодой. Вокруг него почти одна молодёжь вьётся. Чем плохо? Он от Ништадтского мира решения всех своих дел ждал. Не получилось у нас — не с руки было. Это уж в следующем году наш посланник в Стокгольме схлопотал герцогу титул королевского высочества — притязания его закрепил.

   — И ничего больше, государь?

   — Да как тебе сказать, обещала Швеция на будущее поддержать права герцога на Шлезвиг. На будущее — после дождичка в четверг.

   — Но средства, государь, какие же у герцога средства?

   — Что ж, пока жалованье от нашего правительства получает. Коли породниться с ним согласимся, и жалованье увеличим, и штат придворный удвоим и дворец в Петербурге — для медового месяца! — дадим. Смеюсь, Аннушка, смеюсь. Пока никакого медового месяца не видать. Так что живи себе, доченька, и жизни радуйся, коли к нашему жениху сердце не лежит.

   — Аннушка! Аньхен! Сестрица! Ты слыхала? Что же теперь будет, что будет, Боже мой!

   — Тише, тише, Лизанька.

   — Что теперь-то тише. Каждый воробей под застрехой всё знает.

   — Бог с ними, с воробьями. Мы-то с тобой не воробьи.

   — Да и здесь Маврушка на часах, а она побольше нас с тобой знает. Разве не так? Знает и по гроб молчать станет. Сестрица!

   — Боже милостивый! Как я надеялась, что после коронации... [15] Такой почёт! Такая слава! И снова...

   — И снова дом Матрёны [16]. Вот кто только донёс, о времени, убивец проклятый, доведался?

   — Какая разница, Лизьхен. Каждый мог, народу во дворце предостаточно.

   — Но до сих пор молчали!

   — Молчали, потому что невыгодно было. А сегодня кому-то расчёт был государыню под обух подвести.

   — Монса проклятого!

   — Полно, сестрица, какой здесь Монс. Монса в чём угодно обвинить можно.

   — И по делу! Все говорят, вор каких мало.

   — Обвинить и из дворца на веки вечные убрать, а вот государыня. Ей-то каково теперь будет?

   — Не снимает же с неё государь короны. Что сделано, то сделано. Рад бы отступиться, да ходу нету.

   — Думаешь? У государя всё возможно. В гневе он, в страшном гневе. Ни с какими законами да обычаями не посчитается.

   — Но разве такого не случалось с другими королевами?

   — Случалось. Только никому с рук не сходило, а у нас, чтобы царица... О, Господи...

   — А может, объяснится ещё всё? Мол, государыня случайно заехала. И Монсу почему бы у сестры не оказаться — родные всё-таки. Или ещё — всем имуществом государыни он управляет, так по делу потребовалось немедля разрешение али совет какой получить. Придумать, придумать надобно. Неужто государыня не сумеет?

   — Тебе бы всё придумать, Лизанька.

   — А коли выхода другого нету? Жить-то надо, и языки укоротить.

   — Не станет государь об этом думать. Ни о ком не станет думать.

   — Это верно, не умолишь его в гневе николи.

   — Да и как умолить, когда кучера сей час в Тайную канцелярию забрали, в пытошную.

   — О, Господи!..

   — Как на дыбу разок поднимут, всё что было и чего не было порасскажет. Об Андрее Ивановиче какие страсти ходят, ночью не заснёшь.

   — И что, сразу беднягу к Ушакову?

   — И его. И прислугу Матрёнину. А там и до дворца дело дойдёт.

   — Ещё хуже. А нас, думаешь, государь, спрашивать станет?

   — Не знаю, Лизанька, ничего теперь не знаю.

   — Надо было раньше государыню упредить, чтобы такой воли не брала. Чтобы поопасилась.

   — И ты бы, сестрица, решилась?

   — Я-то нет, а вот ты, Аньхен, ты бы могла...

   — Не могла, Лизанька, никак не могла.

   — Думаешь, матушка государю бы про тебя невесть чего наговорила?

   — Не знаю и думать о таком не хочу.

   — Ой, государыни цесаревны, сам Пётр Алексеевич сюда жалует!

   — Бежим, Маврушка! Через чуланчик бежим. Лучше батюшке на глаза не попадаться. Да и ни к чему ему нас сегодня здесь всех вместе видеть. Скорее, Маврушка, скорее и дверку поплотнее притвори.

   — Одна, Анна Петровна?

   — Сейчас одна, государь.

   — А раньше?

   — Раньше? Сестрица Лизанька забегала. Маврушка Шепелева одеваться помогала. Вроде и всё.

   — Герцог заходил?

   — Государь, он с утра не имеет обыкновения меня навещать.

   — Знаешь о делах дворцовых? О Монсе?

   — Знаю, что плут он первостатейный, и вы, государь, его на плутнях поймали.

   — Только и всего? Не мало ли, Анна Петровна?

   — Государь, скажите, что вы хотели бы от меня услышать?

   — Молчать, значит, умеешь. И то сказать, во дворце живёшь, среди козней придворных. Знала? Раньше, скажи, знала? И молчала?

   — Государь, дворец полон недобрых разговоров. Если все слушать...

   — Все да не все! Что мать к Матрёне Балк ездила? Каждую свободную минуту? Как только государь со двора, а того лучше из Петербурга? Что Матрёнин дом почти всегда пустым стоял?

   — Конечно, знала, что Фёдор Николаевич московский губернатор, но где и когда находится его супруга, я не могла знать.

   — Может быть, может быть... А теперь что делать присоветуешь?

   — Я, государь?

   — Да, да, ты! Тебя который год к государственным делам приучаю! Ты во всём разбираться стала. Молода — верно, но не беда — потщись, Анна Петровна, свой приговор вынести.

   — Раз Вилим Монс оказался вором и плутом на государынином имуществе, его казнить и всё наворованное отобрать. В казну. А сверх того, государь, мне знать не надобно, прости меня.

   — Что ж, может быть, и так. А с государыней...

   — Государь, батюшка, здесь я буду вас умолять...

   — О чём же, любопытно. О снисхождении?

   — Я не знаю никакой вины моей родительницы, и не детям эти вины судить. Между супругами один Господь Вседержитель судья. Но вы сами говорили, как заботилась о вас государыня, сколько доброго для вас сделала, как себя ради вас никогда не жалела.

   — И что же?

   — Только то, что это хорошее уже было и никуда не исчезнет. От него невозможно так просто отмахнуться. К тому же вы только что надели на голову нашей родительницы императорскую корону — она должна была её заслужить, не правда ли? Хотя бы Прутский поход...

   — Баснями хочешь меня накормить, цесаревна!

   — Нет, нет, государь, на меня не похоже верить басням. Я не один час беседовала с бароном Галлардом. Он показался мне знающим и честным человеком.

   — Он такой и есть. Его очень рекомендовал мне Август III.

   — Барон рассказывал мне об обстоятельствах Прутского похода и о лагере у деревни с таким трудным названием, которое я еле сумела запомнить, — Станилешти.