Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Иван Ильич своего человека у чёрного крыльца оставил, чтобы в случае чего весть ему подать. Сказал, спать ложиться не будет.

Варвара Михайловна, Александра Даниловича золовка, его лекаря в последнюю минуту подослала: пусть подежурит. Заботливая. Об Александре Даниловиче. Так всю жизнь надышаться на него горбунья не может. Умница. Посчастливилось ему.

Сам светлейший обещал в случае чего словечко перед государем замолвить. Только никому его словечко нужно не будет. Вышел светлейший из случая. Нынче ему Иван Ильич, а не он Ивану Ильичу нужен. Государь за его грешки крепко взялся. Не иначе кто наговорил. У кого грешков-то нету. Кто Богу не грешен, царю не виноват. Всё случай да обстоятельства.

Сам примчался. Государь примчался. Ехать от его дворца всего ничего, а кони в мыле. Храпят.

Из кареты на крыльцо — все двери перед ним настежь. «Где? Где именинница-то ваша?» Челядь врассыпную. Одна Катерина Иоанновна выступила: «В опочивальню, государь дядюшка, пожалуйте».

Шубы не скинул. Ботфортов не отряхнул. У постели остановился:

   — Докладывай, племянненка, докладывай, роженица, какого сраму на двор царский приволокла.

Откуда силы взялись: на подушках приподнялась. Гневом зашлась:

   — Откуда же сраму, государь?

   — Приваляла дитё, приваляла!

   — Приваляла бы, кабы не от законного родителя.

   — Законного? Что несёшь, Прасковья?

   — А то, что от супруга венчанного, церковью благословлённого.

   — Венчанного? Где нашла? Кто посмел?

Катерина Иоанновна из угла выступила:

   — Сам, государь дядюшка, хвалить его изволишь, сам что ни день с ним совещаешься.

   — Кто, спрашиваю?!

   — Кто, государь дядюшка, тебе «Воинский регламент» сочинял, кто тебе города в Персидском походе брал?

   — Мамонов, что ли?!

   — Генерал-майор Дмитриев-Мамонов Иван Ильич.

   — Полюбовник твой, царевна, значит.

   — Сказала, государь, супруг законный.

   — Венчались где? Какой это поп такой отчаянный? Я с ним разберусь. Я ему мозги вправлю!

   — В Москве венчались. В Старых Палачах. У отца Иродиона.

   — Моего персонных дел мастера брата? Ивана Никитина брата?

   — У него.

   — Почему в Старых Палачах? В чужом приходе? Крыться решили?

   — Зачем же, государь, отец Иродион в Измайлове больше не служит. Как мы с маменькой в Петербург перебрались, отпускную взял, в приход перешёл у Тверских ворот. И оглашение было.

   — Вот как. А мне ни одна живая душа не донесла. Разберусь. Со всеми разберусь! Родила кого?

   — Мальчика, государь.

   — Жив?

   — Благодарение Богу.

   — Благодарение, говоришь. Имя выбрали?

   — Иоанн. В честь родителя моего покойного государя Иоанна Алексеевича.

   — Брат тут ни при чём. Его и поминать не смей. Бумага есть? Чернила? Сюда быстро тащите! Напишешь, что за себя и за младенца своего Ивана Дмитриева-Мамонова и всех последующих потомков навеки отрекаешься от российского престола и отношения к нему иметь не будешь. Ты, Катерина, напиши, она подпишет.

   — Не трудись зазря, сестрица.

   — Что ещё за зазря? О чём ты, строптивица?

   — Отречения подписывать не стану. Хоть и далеко мне с детьми моими до престола, а подписывать не стану. Не ждите.

   — Прасковьюшка, сестрица, да что ты?

   — Прасковья!!! Сгною!!!

   — Твоя воля, государь, а подписывать не стану. Сестёр моих отрекаться не заставлял, а меня одну выбрал? Нет на то моего согласия и не будет!

   — Послать за Мамоновым немедля!

   — И Мамонов тебе, государь, не поможет. Наше это дело — царское, семейное. Никакой супруг мне здесь ничего не прикажет. Нет!!!

   — Аньхен, Аньхен! Господи, да скорее же! Неужто ничего не слышишь?

   — Что, Лизанька? Ты о чём?

   — Крики! Крики — ровно бьют кого смертным боем. Мужик кричит, ой, как кричит-то! Я думала под окнами. Затаилась вся.

   — Под окнами! У батюшки в покоях — вот тебе и окна!

   — Поначалу голосов столько было. Громких. А потом...

   — Меня Маврушка кликнула. Мы с ней в переходе стояли. К батюшке в покои кого-то повели.

   — Да ведь никогда такого не было, чтобы во дворце. Ой, убивают... Маврушка-то где? Неужто ничего не вызнала?

   — Я ей крикнула, чтобы к тебе, Аньхен, бежала, коли чего доведается. Услыхала ли, не знаю. А я к себе нипочём не пойду — страх какой.

   — А государыня где? Ведь слышит же. Она всегда первой бежит батюшку умилостивлять, а тут... О, Господи...

   — И к государыне не пойду — ещё под горячую руку попадёшь.

   — Вчера вроде ничего такого с вечера не случалось. Государь на куртаге веселился. Даже танец один протанцевал. Курил много.

   — Нет, Аньхен, это с утра кто-то с вестью к государю явился. Маврушка дозналась, будто Александра Даниловича велено было позвать.

   — Так не его же... Он-то стерпит.

   — Разговор с ним был. Государь батюшка даже денщика выгнал — на особности с ним толковать принялся. Потом уж и Ваську Поспелова позвали. Слуги слыхали — пока дверь не затворилась — в ноги батюшке кинулся, «Помилуй, государь», кричать принялся. Да вот и Маврушка. Говори же, говори скорее, что сталося!

   — Государыни царевны, не знаю с чего и начинать.

   — Ты-то не знаешь?

   — Не случалось ещё во дворцах такой стыдобы, потому и не знаю.

   — Стыдобы?!

   — Да ты что, Маврушка, в себе ли?

   — Сама толком не знаю, царевны, ничего больше не знаю. Царевна Прасковья Иоанновна — ох, язык не поворачивается!

   — Прасковья? Что с ней?

   — Государыни царевны, только меня не выдавайте, что вам рассказала. Со мной расправа государева куда какой короткой будет.

   — Да скажешь, наконец, или нет?

   — Царевна Прасковья Иоанновна, помните, на куртагах танцевать перестала, букой такой заделалася.

   — Что тут помнить — никогда бойкой не бывала. А тут хворала.

   — Хворала! Так только говорилось, а на самом деле на сносях была наша молчунья.

   — Ты что, Маврушка?!

   — Да как такое случиться могло?!

   — Да вот взяло и случилося. Родила наша царевна. Родила! Сыночка! Живёхонького! Здоровёхонького! В ночь родила, а государь к утру и узнал.

   — Господи, что ж теперь будет!

   — А Александр Данилович при чём?

   — Погоди, погоди, Лизанька. Ты, Маврушка, толком скажи, кого бьют-то у государя батюшки?

   — Ой, Аньхен, кого сгоряча бьют, того и бьют. Лучше узнать, кто отец-то младенчику? Его, что ли, бьют?

   — Ой, государыни царевны, как есть ум за разум заходит. Родитель-то робёночка Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, его государь не бил и, сказывают, и к ответу не призывал.

   — Иван Ильич? Старый такой? Ну, уж и придумала Прасковья!

   — Как ты о глупостях таких, Лизанька! При чём тут старый — молодой. Откуда Прасковья Иоанновна смелости такой набралась?

   — Правильно, государыня царевна! Не то что смелости набралась, а ещё и договориться умудрилась. Сбила старика с пути истинного, как есть сбила, скромница наша.

   — И на сколько же лет наш боярин царевны старше будет? Вдовец ведь? Прямо как у царевны Софьи Алексеевны любимец-то её — князь Голицын.

   — Вот и неправда! Голицын на двадцать с лишним лет правительницы старше был. Мало что седой, внуков полон двор. А Иван Ильич — я уж посчитала — на четырнадцать-то всего.

   — Когда, Маврушка, успела!

   — Во дворце каждая стенка ли, дверка ли все тайны вышёптывает. Тут никому не скрыться.

   — Будет вам, как сороки застрекотали. О деле давайте. Говоришь, Дмитриева-Мамонова государь батюшка не распекал?

   — Может, где ещё, а во дворце нет.

   — А светлейшему за что досталося?