Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — За сводничество.

   — И что он удумал?

   — Чего удумал? И царевна к нему на двор, и Иван Ильич будто по делам к нему же. Вот дело-то и состоялося.

   — И кто бы государю батюшке обо всём донёс?

   — Полно тебе, Анна Петровна! Какая премудрость до всего дознаться, коли дитё в колыбели орёт. Один не донёс, другой бы постарался. Как на сквозном ветру.

   — А Поспелов при чём?

   — При том же. Сводничал по сговору со светлейшим. Похоже, государь обоих так накостылял, что любо-дорого. Вон как вопят. Поди, долгонько ни лечь, ни сесть не смогут.

   — Аньхен, государь батюшка, поди, позже с родителями младенчика разберётся. Вот уж Прасковьюшке не позавидуешь!

   — А ты, государыня царевна Елизавета Петровна, раньше времени за других не решай. Сказывают, государь уж с Прасковьей Иоанновной дискур имел. Будто бы сам к ней во дворец заехал, сам собственными глазами во всём убедился. Вот как!

   — Вот страх-то! Прямо мороз по коже дерёт!

   — Да полно тебе, сестрица, на себя-то всё примерять. Слава тебе, Господи, тебе такой стыд не грозит и никогда грозить не будет.

   — Ты забыла, Аньхен, поговорку: грех да беда на кого ни живёт.

   — Но не на нас же! Ты, Маврушка, скажи, сколько государь у царевны Прасковьи побыл.

   — А Екатерина Иоанновна что? Поди, знала?

   — То-то и оно, все говорят, не знала. А как дозналась, к сестрице помчалась, во всё горло смеётся.

   — Это ещё и почему? Путаешь ты что-то, Маврушка?

   — А что тут путать, Анна Петровна? Екатерина Иоанновна так и сказала, мол, поживёт сестрица как человек, и слава Богу.

   — Бесстрашная.

   — Да что ты, Аньхен, Катрин права. Уладится всё как-нибудь, а на всю жизнь будет что вспомнить.

   — Слушать тебя, Лизанька, не хочу! Перестань! Перестань сейчас же! А ты, Маврушка, о государе не ответила.

   — И впрямь заслушалась вас, государыни мои. Так вот, сказывают, государь не меньше часу у племянненки погостил. Вышел яростный весь. Желваки так и играют. Волосы растрепались. В карету только что не влетел — сам дверцу со всего маху захлопнул.

   — Думать надо.

   — Полно, Аньхен. О чём разговор-то был, никто не подслушал?

   — Не удалось. Как государь ни гневался, а из-за притворенной двери услыхать не удалось.

   — Каково-то сейчас Прасковьюшке. Поехать бы, да ещё хуже сделаешь.

   — Кому хуже, Аньхен? Себе ведь. Государь дочке такого ни в жизнь не простит, а уж Прасковье что вышло, то вышло.

   — Да я ещё, государыни мои, самого чуда-то вам не рассказала.

   — Какого ещё чуда? Ты, Маврушка, и впрямь мешок новин притащила.

   — Так и есть, Елизавета Петровна, мешок, да ещё с походом. Вы только послушайте да подивитесь. Государь умчался, и в те же поры царевна Прасковья Иоанновна из покоев своих вышла, прислугу да челядь собрала и велела — да не поверите вы мне, нипочём не поверите! — младенцу покой детский сделать.

   — Где?!

   — В своём дворце?!

   — Так и есть, во дворце. Вроде она уже всё заранее в уме держала, а от государя то ли разрешение, то ли благословение получила.

   — Господи, с нами сила крестная? Не обезумела ли царевна?

   — Выходит, государь батюшка её ни в ссылку, ни в монастырь — никуда отправлять не думает? А с дитём, с дитём-то как?

   — Погодите, погодите, государыни, не всё это чудеса. Главные впереди. Царевна Прасковья Иоанновна распорядилась половину Ивану Ильичу Дмитриеву-Мамонову убрать как положено, со всяческими удобствами.

   — Ну, уж это наврали тебе, Мавра. Быть такого не могло!

   — Так полагаете, Анна Петровна? А что скажете на то, что сам Иван Ильич в те поры во дворец царевнин приехал, с герцогиней Екатериной Иоанновной на крыльце столкнулся, по-родственному облобызался да плечико к плечику в дом-то и вошёл?

   — Это что же, выходит, как хозяин?

   — Как хозяин и есть, Елизавета Петровна. Поди, и к вам теперь с родинными пирогами приедет, принимать его будете.

   — Зря смеёшься, Лизанька. Прикажет батюшка, значит, и примем. Он государь — ему виднее.

   — Мамонова ко мне! Немедля!

   — Государь, генерал-майор в антикаморе дожидается. Уж с час как приехал.

   — Не трус, ничего не скажешь. Другой бы на его месте в стог сена в деревне зарылся, дышать перестал, а этот... Ну-ну! Входи, Мамонов, и что ты мне теперь сказать можешь?

   — Виноват, государь. Всей жизни не хватит вину перед тобой заслужить.

   — А раньше что думал? Год назад что думал, когда меня обманывал?

   — Не обманывал тебя, государь. И в уме такого не имел.

   — Что же тогда? Говори, говори, не стесняйся.

   — Полюбил, государь.

   — Ишь ты, и сразу царевну, царскую племянницу!

   — О том не думал. Больно хороша Прасковья Иоанновна. А как ласково на меня поглядела, так и думать перестал.

   — Хоть не врёшь, и то ладно. Где встречались, как, всё вызнал. Что дальше делать будем?

   — Твоя воля, государь. Только не разлучай меня с супругой и с сыном. Не было у меня детей, сам знаешь.

   — Знаю. И разлучать не стану. И на службе ты мне нужен.

   — Как прикажешь, государь. Солдат я.

   — Хороший солдат, тут ничего не скажу. Хороший... А Прасковья...

   — Государь, моя во всём вина. Я старше, мне и думать надо было.

   — И царевна не подросток. Никак тридцать минуло. Знала, что делала. С бабами у меня всю жизнь одна морока, да ещё Прасковья Иоанновна из норовистых оказалась. Кажется, откуда бы. Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Подумать не мог.

   — Хозяйка хорошая Прасковья Иоанновна. Дельная. Обо всём сама доведается, всем распорядится.

   — Надо же. А мне и невдомёк, чего она с царицей покойной Прасковьей имущество делить стала. Наша государыня Екатерина Алексеевна меня за неё просила. Дивился, с чего бы, да тут же и забыл.

   — Не знал об этом, государь. Слово чести, не знал.

   — Верю, Мамонов. А сделать мы вот что сделаем. Брак я ваш признаю.

   — Государь, вы делаете меня самым счастливым человеком...

   — Погоди, погоди, Иван Ильич. Признать признаю, а объявлять не стану. Жить можете вместе, а на людях, при дворе показываться по-прежнему отдельно станете: одно дело — её высочество царевна, другое — лейтенант корпуса кавалергардов.

   — Государь! Я не ослышался, государь? Господи!

   — Не ослышался, не ослышался, Мамонов. Иначе нельзя — свойственник ты царский отныне. И честь тебе другая должна быть.

   — Государь, всей своей службой тщиться буду заслужить вашу безмерную снисходительность и милость.

   — Не беспокойся, долг с тебя сполна затребую. Ни землями, ни душами дарить не стану, чтоб другим неповадно было. И так проживёшь.

   — Ни в чём у меня нужды нет, государь. И дети наши, коли Бог ещё пошлёт, ни в чём нужды терпеть не будут.

   — Редко такие речи у нас услышишь. Сына-то как назвали? В честь царственного деда, слышал?

   — Прости, великий государь, не столько о покойном Иоанне Алексеевиче думали, сколько обо мне. Пусть отцовское имя носит. Говорят, оно счастье приносит. Простые люди говорят.

   — Разве у простых. А крёстных родителей сам тебе назначу. Цесаревне Анне Петровне поклонись да великому князю Петру Алексеевичу. Так и дитё твоё в семействе нашем останется.

   — Государь, могу ли радостное известие царевне Прасковье Иоанновне сообщить? Поди, извелась вся. Слухом земля полнится, а от меня ничего нету.

   — Прасковья Иоанновна не изведётся, не бойсь. Характер не тот. Нам бы у неё поучиться, вот что.