Держава (том первый)

— Господин капитан, юнкер Дроздовский по вашему приказанию явился… для…для взятия билета.

— Смирно! — рыкнул полковник и даже подскочил на стуле. — Не умеете являться, так учитесь.., и потрудитесь перешить пуговицу с перевёрнутым верх ногами орлом. Вернитесь в роту!

«Всё, — подумал Рубанов. — Следующий я. Судя по нарастающей степени замечаний, меня ждёт карцер», — мысленно поразившись, как умно составил предложение о замечаниях, на ватных ногах промаршировал к столу, заменявшему юнкерам плаху, молодцевато отдал честь, синхронно с этим щёлкнув каблуками, и внятно доложил.

— Ну-у, хоть одного научили, — язвительно произнёс Кареев, глянув на присутствующего здесь командира третьей роты.

Кусков покраснел, снял, потом вновь надел пенсне, но ничего не ответил.

— Берите билет! — велел Рубанову дежурный по училищу, услышав характеристику старшего начальника.

Шагнув к деревянному ящичку на столе, Аким дрожащими пальцами стал отыскивать картонный отпускной билет со своей фамилией. В замшевых перчатках это было просто пыткой.

«Сейчас точно в карцер отправят», — наконец вытащил картонный квадратик и встал во фрунт.

— Ступайте! — скрывая улыбку, разрешил дежурный по роте.

С облегчением повернувшись направо, Аким покинул импровизированный эшафот и вышел из подъезда на Большую Спасскую, припорошенную белым чистым снегом.

Спрятав вожделенный билет за обшлаг шинели, оглядел длинную вереницу извозчиков, собиравшихся на обычно тихой улице в отпускные дни, и сел в понравившийся экипаж.

Дома, быстро пообедав, Аким намеревался позаниматься с Антипом любимым своим делом — маршировкой и оружием, но в этот раз ефрейтор затосковал, и, в связи с душевными переживаниями, заниматься шагистикой и сборкой–разборкой винтовки, не мог.

Приближался ноябрь, а с ним и звёздный дождь.

Антипу же генерал пообещал чин младшего унтер–офицера, и потому конец света в данный момент его абсолютно не устраивал.

«Ладно бы в прошлом году, когда я деньжищ уйму задолжал повару и швейцару… но сейчас…. — всё ж приготовил в подвале укромный уголок, натаскав туда консервов и водки — аж целых пять бутылок. — На первое время хватит, — размышлял он, а там, глядишь, не всех в полку звёздами перешибает.., можа, тока одного фельдфебеля, дурака, чтоб не совал свой нос, куда не надо. А меня–то — раз, да на его место и поставят», — замирало от счастья сердце.

Витька Дубасов в отпуск тоже попал, и в отличие от Рубанова времени зря не терял. Даже про бильярд с водкой забыл, а донимал старшего брата, штабс–капитана гвардии, чтоб позанимался с ним строевой подготовкой. Тот плевал на такую мелкую ерунду — в сравнении с их полковником, как «звёздный дождь», и потому, отдыхая душой, до седьмого пота гонял младшего брата.

«Совсем парень изменился, как в училище пошёл, — не мог нарадоваться штабс–капитан. — Только вот родители у нас не богаты. Вряд ли потянут двух сыновей в гвардии».

Обиженная на супруга за погубленного первенца, Ирина Аркадьевна стала ярой театралкой. Театр успокаивал нервы, поэтому она не пропускала ни одной новой постановки и даже, в пику мужу, съездила в Москву на премьеру «Дяди Вани» в Художественном Театре Станиславского. И присутствовала на дебюте Фёдора Шаляпина, потрясшего любителей оперного искусства непревзойденным своим басом.

А в конце года, в журнале «Нива» стало печататься «Воскресение» Льва Толстого.

Ирина Аркадьевна с упоением читала каждый номер, переживая за Нехлюдова и Катюшу Маслову.

— Что творится в России? Безвинно осуждают людей, — обсуждала прочитанное с Любовью Владимировной. — А что цензура делает? Видела точки в тексте? Говорят, Толстой высказал пожелание, что если цензор какое–то место в романе запретит, то следует заменить пропущенное точками. Но баронесса Корф обещала завтра принести вычеркнутые места, отпечатанные на гектографе. Один её друг, действительный статский советник, где–то достал рукопись романа без купюр.

— Наверное, цензор своим друзьям даёт почитать. Кстати, говорят, в Англию пошёл нецензурованный текст. Так что через месяц он появится и у нас. Ой, Ирочка, слышала от своего учёного мужа, — почему–то с иронией хмыкнула Любовь Владимировна, наведя подругу на мысль, что женщины стали дерзки, ну настоящие эмансипе, — что в ознаменование юбилея Пушкина, Академия наук учредила Разряд изящной словесности, и в начале следующего года будут избирать почётных академиков. Как ты думаешь, Чехов войдёт? А Толстой? Власти–то его не любят.

____________________________________________

Как следует встретив Рождество и Новый год, отгуляв Святки и из последних сил отметив Крещенье, мужи российской империи целую неделю приходили в себя. Это — самые ответственные. Другим требовалось куда больше времени.

«А чего скромничать, — рассуждали они, — не только новый 1900 год встречаем, но и новый век».

Споров в газетах и обществе было много. То ли встречали новый век, то ли заканчивали старый, но в любом случае событие стоило того, чтоб его как следует отметить.

Рубанов с Сипягиным в споры не вдавались, и считали себя людьми ответственными, но уж больно дни стояли холодные, а потому, сидя перед камином в кабинете Рубанова, грелись теплом очага, помогая ему водочкой.

— Холода–то какие, — наполнял сипягинскую рюмочку хозяин дома.

— Согласен! — кивал головой чуть опьяневший Дмитрий Сергеевич. — Но русские не боятся морозов, — поднимал он рюмку. — Выпьем, чтоб у врагов отечества водка колом в горле встала, — произнёс шуточный тост, проследив, как плавно и не морщась, выцедил напиток Максим Акимович.

— Хорошо пошла, — крякнул тот, закусывая.

А вот Сипягин поперхнулся.

— Во-о! — удивился он, вытирая платком пятно на мундире. — Вижу, литературкой увлекаетесь? — заметил на столе обложку «Нивы» в виньетках, цветах и ангелочках. — Сразу видно, что владелец журнала — очень романтичный человек. Маркс Адольф Фёдорович. Фамилия очень ценится революционерами… Имя пока не оценили…

— Жена принесла почитать Толстого. Не роман, а скукотища. Совсем дедушка исписался. Устав караульной службы в сто раз интереснее.

— Во-о! — опять буркнул Сипягин. — А интеллигенция так не считает, — вытянул ноги к камину. — Да что там интеллигенты, коли статские и тайные советники увлеклись этой дребеденью.

— Вы тоже прочли? — поинтересовался Рубанов.

Сделали паузу, пока Антип, довольный, что избежал конца света, положил на стол трубки для курения, и медленно удалился, выхваляясь перед гостем унтер–офицерскими нашивками.

— Только по долгу службы, — продолжил тему Сипягин. — Даже оскомину набил, как от кислого плода… Это я образно. А ежели серьёзно, то многие сцены подходят под статьи Свода законов «Хула на православную веру». Ну что это такое? Крест на церкви напоминает ему виселицу… Коли описывает богослужение в тюрьме, то в каждой строчке ядовитая издёвка над священником, над священными сосудами и, страшно сказать, над таинством Святой Евхаристии. Ну, куда это годится? А как подана сама Россия? Тюрьмы. Публичные дома. Грязь. Бездушие. Этапы. Ни одного положительного штриха. При всём том, главная героиня всё–таки помилована… Хочет того Лев Николаевич или нет, но справедливость в России есть… К сожалению, это никому не интересно.

— Лучше бы он на Анне Карениной остановился, — выдал реплику Рубанов.

— А ещё лучше, и вовсе бы ничего не сочинял кроме «Войны и мира», — подытожил Сипягин. — Вот они, наши гении, — достал из стоявшего у ног саквояжа мятую газету и стал читать: «На основании Высочайшего указа Правительствующему Сенату от 23 декабря 1899 года и Высочайше утверждённых «Постановлений, касающихся Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук», происходили 8‑го января 1900 года, выбора в Почётные академики.