Держава (том первый)

— Чего-о? — поразился Дубасов. — Не в жизнь не выговорю.

— Если коротко, то ГАД, — хмыкнул Рубанов.

Почуяв посягательство на свою фамилию, стриженый крепыш как можно строже нахмурил широкие брови, зловеще подёргал курносым носом, и друзьям по его команде пришлось пятнадцать раз лечь и отжаться.

— Или горох, — с придыхом от физических нагрузок зашептал другу Дубасов, на что тот хихикнул.

Отжавшись ещё по двадцать раз, они всё равно остались при своём мнении.

Повоспитовав молодёжь, которой повезло, что портупей–юнкер точно не расслышал, а только догадывался о данной ему характеристике, тот вдарился в воспоминания:

— А сюда я пришёл не из какой–то там ГАВНАЗИИ, — глянув на друзей, громче, чем надо произнёс он, — а из Императорского Училища Правоведения, что на Фонтанке, напротив Летнего сада. Знали бы вы, дети, как надоели мне всякие «права»: римское, гражданское, морское, полицейское… Вот потому–то будущие законники и сидят после лекций в различных забегаловках на Фонтанке, и немерено глохчат водовку. Вот она, жисть–то была, какая окаянная, — по–крестьянски просто описал свою судьбинушку. — А какая там форма? Жёлто–зелёной масти. Тьфу! За неё–то в народе нас и прозвали — «чижики», сочинив дурацкую песенку: «Чижик–пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две — зашумело в голове», — напел он, сразу вызвав уважение в Дубасове. — В сто раз лучше быть «трынчиком», чем каким–то там «чижиком».

Весь взвод, безусловно, согласился с портупей–юнкером.

После небольшого перерыва, за который курящие юнкера успели покурить в специально отведённом месте умывальной комнаты, а некурящие продолжили знакомиться, Гороховодатсковский представил взводу ещё одного юнкера старшего курса:

— Господа, самый главный ваш начальник, и мой тоже, фельдфебель первой роты Соколов Михаил Иванович, — почтительно козырнул крепкому и высокому, под стать Дубасову, юнкеру в фуражке и с тесаком на ремне.

«Нас что ли изрубить собрался?» — внутренне ухмыльнулся Аким.

Внешне не посмел. Слишком представителен и важен был фельдфебель. Он не знал ещё по наивности и молодости лет, что тесак является вожделенной мечтой простых смертных юнкеров, и носят его только портупей — юнкеры и фельдфебели. Да плюс к этой роскоши фельдфебелю положена ещё фуражка вместо бескозырки и белый, а не коричневый, ремень.

— С фамилией на этот раз всё в порядке, — сделал глубокомысленный вывод Дубасов, — но моя звучит лучше.

— За фельдфебелем, кровожадно улыбаясь, стоял ещё один юнкер старшего курса с какой–то небольшой картонной коробкой в руке.

— Господа юнкера, — выставив вперёд подбородок и чуть задрав голову, властно произнёс фельдфебель, отстранив ещё что–то хотевшего сказать Гороховодатсковского. — Я фельдфебель первой царёвой роты старшего курса, и некоторое время буду вашим фельдфебелем. Большинство нарядов не в очередь будет исходить от меня, — лицо его на минуту приняло блаженный вид, но он быстро справился с собой и опять стал сурово–недосягаемым. — Однако и увольнительные давать буду я, — улыбнулся неровному строю. — И гонять вас по плацу тоже пока буду я или мой заместитель, — сделал небрежную отмашку рукой в сторону Гороховодатсковского. — Р-равняйсь! — неожиданно рыкнул он. — Смир–р–на! — насмешливо покачал головой. — Гороховода–доска.., тьфу, господин взводный, — обратился к портупей–юнкеру, — и это называется строй?

— Никак нет, Михаил Иванович, — уважительно, но, в то же время, показывая юнкерам, что он у фельдфебеля свой человек, ответил Гороховодатсковский.

— Тогда мы их подравняем под гребёнку, — по слогам, значительно глядя на юнкеров рядового звания, произнёс фельдфебель. — Это наш, вернее ваш ротный парикмахер Ковалёв Александр Петрович, — указал на кровожадного.

Тот желчно усмехнулся, и не внутренне, а открыто, и придав лицу выражение, с которым палач поднимает топор над головой будущей жертвы, вытащил из картонной коробки машинку для стрижки волос.

— Тупа–ая! — хрипло произнёс инквизитор, подняв орудие казни перед неровным строем, и несколько раз сжал и разжал блестящие её рукояти. — Ты! — указал на Зерендорфа.

Бедняга побледнел, затрепетал и покрылся потом.

— Неси к окну табурет.

С плачевным видом, будто принёс не табурет, а колоду для отсечения головы, Зерендорф поставил его у окна.

— С-садись! — устрашающе клацая челюстями прибора, приблизился к жертве садист–парикмахер, и волосатая рука его занесла над головой Зерендорфа машинку. — Не надейтесь! — оглядел окруживших его юнкеров. — Стричь стану под ноль, чем вы сейчас и являетесь.

К вечеру, одинаково стриженые, мрачно пошли в столовую.

— А ведь я закончил кадетский корпус шестым учеником и вице–унтерофицером, — жаловался Дубасову идущий рядом с ним в первом ряду Зерендорф.

— Озверели эти козерогие папаши, — поддержал его нахватавшийся уже ходячих училищных выражений Дубасов. — Тебя как зовут?

— Григорий.

— А меня Виктор, — познакомились они под окрик портупей–юнкера: «Разговорчики в строю!»

Спустившись по тускло освещённой лестнице на первый этаж, прошли в столовую, где стояли длинные столы со скамьями.

— Садитесь на скамью по пять козерогов, — отдал приказ Гороховодатсковский, усаживаясь за крайний стол.

Служители в белых рубахах, споро разложили по тарелкам пшенную кашу с мясом, богато приправленную маслом. На этот раз Аким съел всё до дна, и с сожалением облизал ложку.

Один служитель уже наливал в толстые белые кружки горячий чай из большого медного чайника, а другой раскладывал перед юнкерами мягкие французские булки.

К винтовкам в этот день перейти не успели, но впереди ещё было два года.

После ужина недолго перекурили и отдохнули. Без четверти девять в коридоре затрещал барабан, и появившийся фельдфебель велел Гороховодатсковскому строить роту на перекличку. В девять ноль–ноль вечера, держа в руке список, Соколов начал поверку личного состава, по алфавиту выкрикивая фамилии:

— Антонов! — строго вызывал он.

— Я! — Испуганно ответил из строя красивый, голубоглазый юнкер.

— Дроздовский!

— Я! — Чётко произнёс высокий, хорошо поставленный голос.

— Дубасов!

— Я! — Молодецки гаркнул новоиспечённый юнкер.

Постепенно дошла очередь и до Рубанова.

После поверки молодой священник пропел с ними вечернюю молитву.

— Ничего, сынки. Тяжело в ученье, легко в бою, — подбодрил их суворовскими словами.

После вечерней молитвы вновь было свободное время. Все разбрелись, кто куда, по казарме.

Дубасов с Акимом сначала перемотали натёршие ноги портянки, потом уселись на свои койки и стали тупо смотреть друг на друга.

Просидев так около часа, горько вздохнули, и тихо разошлись.

Дубасов — курить. Аким — смотреть в окно.

А за окном мутно–прозрачный туман стелился по училищному двору, по каналу и клубился между жёлтых от осени высоких деревьев недалёкого Петровского парка. Акиму так захотелось туда, в осень.

В половине одиннадцатого вечера, двое назначенных дневальных, во всю глотку стали горланить, прикидываясь бравыми служаками.

— Р-рота, отбой! — кхе–кхе–кхе, — поперхнувшись, закашлял один из них.

Но сразу лечь спать не удалось. Зловредный Гороховодатсковский полчаса обучал юнкеров правильно раскладывать на табурете снятую форму.

Наконец он смилостивился и разрешил им спать.

Аким, укрывшись синим одеялом, решил вспомнить и проанализировать, как он провёл день, но в ту же минуту у него над ухом затрещал дурацкий барабан, и ещё более дурацкий дневальный, выхватив из ножен штык, стал колотить им по железным дужкам коек и во всю широченную лужёную глотку орать:

— Р-рота, подъём!

— Встава–ать, рота, — вторил ему напарник.

Дубасов, подняв стриженую голову с подушки, прислушивался, пытаясь понять — где это он очутился.

— Вить, слышь, здесь что, и по ночам покоя не дают? — сонным голосом произнёс Аким.