Форпост в степи

Барков вскочил на коня и посмотрел на прискакавшего с ним урядника, который о чем–то оживленно беседовал в сторонке с казаками:

— Прохор, ты что, остаешься?

— Я нет. Я с вами, — отозвался тот, взбираясь на своего вороного.

— А с душегубцами что делать? — спросил атаман, кивнув на притихших разбойников, которые уже смирились со своей горькой участью. — Они еще казака нашего, Луку, сгубить успели.

— Какого Луку? — завизжал Калык, решив вымолить пощаду у капитана. — Не знаю никакого Луку, ваше благородие! Мы… мы…

— Вы что собирались с ними делать, пока нас не было? — спросил Барков, придерживая танцующего под собой коня.

— Повесить, — вздохнув, признался Донской.

— Вот и делайте, что хотели, — удивил его неожиданным ответом адъютант губернатора. — Таких псов бродячих никому не жалко! Может, кто и спасибо вам за глаза скажет.

— Нет! Нет! — завизжал в отчаянии Калык, чувствуя, что зародившаяся в нем слабенькая надежда на спасение вдруг ускользает промеж пальцев. — Смилуйтесь, спасите, ваше благородие!

— Чего ради? — спросил его капитан.

— Я вам расскажу, кто меня тела отвезти заставил.

— Нага, — рассмеялся Барков, пришпоривая коня. — Упокой Господи твою грешную душу, вор и убийца!

Капитан и его спутники ускакали в направлении Оренбурга. Казаки проводили их долгим взглядом, после чего переглянулись.

— Ну что лупитесь? — прикрикнул атаман. — Ясно было сказано, что мертвяка в землю, а душегубов на березу!

Он поискал глазами Лариона Санкова, который в это время бережно укладывал спящего графа в телегу

— Лариошке подсобите второго в телегу уложить. Ей–богу, он один и руки его зараз не подымет.

* * *

Несмотря на раннее утро, птицы почти не пели, а над Яиком дрожало густое, душное марево. Марианна тревожно всматривалась в хмурое утреннее небо.

Месье Анжели смотрел на нее. Девочка выглядела такой хрупкой, беззащитной, что казалось, ее вот–вот унесет легким дуновением ветра.

— Вы меня хотите наказать, месье Анжели? — испуганно спросила она.

— Ты правильно думаешь, — спокойно сказал Анжели. Он заметил, что девочку встревожил его решительный вид.

Еще несколько минут назад счастливо оживленная Марианна стала теперь неузнаваема. Она растерянно озиралась по сторонам, как будто почувствовав что–то.

— Мама недовольна тобой, Марианна! Ты ее беспокоишь понапрасну, — нарочито беспечно сказал он.

— Я больше не буду плохо себя вести, месье, — умоляюще прошептала девочка, сложив руки лодочкой у груди. — Мамочка будет довольна мною, — потухшим голосом проговорила она. — Поверьте мне, месье, прошу вас.

Девочка остановилась против него. На ее бледном личике появилось выражение такого страдания, а глаза так переполнились слезами, что каменное сердце Анжели вдруг дрогнуло.

— Ты… ты сильно не переживай, Марианна, — хрипло сказал он, — тебе больно не будет.

— Разрешите мне помолиться, месье? — пролепетала несчастная девочка. — Няня говорила, что иначе душа не попадет в рай…

Неожиданно налетел шквальный ветер. Прибрежные кусты испуганно зашумели. Вода в реке покрылась рябью, потемнела и заклокотала. Туча закрыла поднимающееся солнце: стало так темно, словно речной берег закрыло свинцовым пологом. Девочка вскрикнула и, закрыв личико ладошками, присела.

Никогда до этого не убивавший детей Анжели неожиданно испытал странное, схожее с паникой состояние. Повинуясь какому–то душевному порыву, он схватил девочку за дрожащие плечи и крепко прижал к себе. Сердце Марианны стучало громко и учащенно.

В его объятиях девочка стала успокаиваться. Дрожь почти прошла.

Анжели отвел ее от себя и посмотрел ей в лицо. В глазах Марианны он увидел такое сияние, такой неиссякаемый запас энергии, жажды жизни и счастья, что невозможно было и на секунду представить, что это прекрасное, хрупкое создание через несколько минут умрет. И умрет она, о Боже, от его руки.

Анжели вдруг понял, что если он немедленно не убьет ее, то потом он никогда не сможет этого сделать.

Он достал из–за пояса пистолет и, боясь вспугнуть молящуюся девочку, тихо взвел курок.

Произнеся слово «аминь», Марианна подняла голову, пристально посмотрела на Анжели и тихо, как бы про себя, заговорила:

— Я знаю, что вы меня сейчас убьете, месье. Но я не сержусь на вас! Вы всегда веселый и добрый. И убьете вы меня потому, что я девочка плохая. Мама, когда сердилась, всегда говорила, что таким непослушным, как я, не место на земле!

Анжели замер и несколько минут стоял, погруженный в свои думы.

«Как это страшно — убить ребенка… Это невинное дитя, которому жить и жить! Как низко опустился я, поднимая руку на этого очаровательного ребенка, который виноват лишь в том, что попал в руки злобной твари и теперь представляет серьезную опасность для доверенного мне королем дела…»

А этого он допустить не мог!

Анжели поднял пистолет и прицелился девочке в голову.

Марианна стояла спиною к реке. Она смотрела на него, а он на нее сквозь прорезь в рамке прицела.

«Почему тебя не отравили?» — подумал Анжели, всхлипнул и нажал на курок.

36

Атаман Греков сдержал свое слово. Действительно нуждавшийся в отдыхе после тяжелой болезни Пугачев был отпущен вместе с другими казаками на поправку домой…

В родную станицу Зимовейскую Емельян Пугачев ворвался, как вихрь, на полном скаку. Увидев сынишку Трошку, ладившего плетень, он легко соскочил на землю со вздыбившегося животного.

— Сыночек, Трошка! — закричал он. — Сыночек!

Они долго ничего не могли сказать друг другу; Емельян обнимал сына, прижимал его к груди, а тот склонял голову то на одно, то на другое плечо отца, теребил его всклокоченную бороду и счастливо улыбался.

— Ой, какой же ты казак вымахал! — восхищался Пугачев. — Прям хоть сейчас на коня — и в бой!

А со двора уже выбегали мать, жена Софья и две дочери. Они облепили Емельяна и, плача и причитая, повели к избе.

— Вот я и приехал, бабоньки мои, — горячо шептал растроганный встречей казак, вытирая набегавшие на глаза слезы. — Зрю… зрю, как вы заждались все меня, родненькие!

Здоровье Пугачева восстанавливалось плохо. Он помогал семье по хозяйству как мог, но большую часть времени проводил в избе. Вечерами к нему часто наведывались станичники с просьбой рассказать о войне и о своих близких, которые участвовали с Пугачевым в русско–турецкой кампании.

Емельян был немногословен. Он не хотел говорить о себе, а предпочитал рассказывать о тех, кто окружал его.

— Как–то стояли мы сотней у деревеньки одной, — рассказывал Пугачев очередную историю. — А тут приказ атаман Греков шлет. Дескать, турки в деревеньке этой, и выбить их оттуда повелел! А командовал нами тогда есаул Ванька Рогов…

— Дык это Степки Рогова последыш? — заволновались казаки.

— Он самый, — подтвердил Пугачев и продолжил: — Хватка у Степки, скажу вам, железная. Ударили мы зараз всей сотней на турок, а они стоят, ударили еще, так те бежать. Гоняли мы их, и бегали они от нас, как от кота мыши. Раздолбали их, значится, чин чином, тишь да гладь настала в деревеньке–то, а мы с лесниками в обрат, на позиции. Оставалось совсем маленько, и тут нате вам. Верховой навстречу к нам скачет! Глядь, а это Карпуха Телегин…

— Твой малец, Гавря, — зашевелились станичники, глядя на сидевшего у печи старого казака.

— Истинно, про него говорю, — кивнул утвердительно Пугачев. — «Скорей, станичники!» — крикнул он. — «А что стряслось?» — спросили все. — «Айдате в Камышово, скорее!» — кричал Карпуха. — «Турки зараз напали, увели скот и пленников!» Душа у меня аж захолонула. — «Как же это?» — спросил тогда Карпа Ванька Рогов. — «Свалились как снег на голову, около полудня, все на конях, с ятаганами наголо! А нас десятку два всего–то, — отвечал Карп. — Баб, детишек рубали нехристи и бросали под копыта, как падаль какую. Опосля кого не убили, с собою увели и скот весь угнали… Ох, беда!» Мы зараз скумекали, что это те турки, коих мы из деревеньки вышибли. Дык они на другой отыгрались…