Кирилл и Мефодий

— Выбирайте что хотите в церковной иерархии!.. Ваше желание — повеление божье, и я исполню его.

Предложение смутило братьев, не привыкших к подобному распоряжению церковными делами. Раздражало умение Фотия покупать людей, назначая их на выгодные церковные посты. Константин опустил усталые глаза и сказал:

— Нам нужны отдых и покой, владыка... И одно у нас желание — отправиться в болгарскую землю. Там служба наша и нива господин.

— Хорошо. — ответил удивленный Фотий, — хорошо, обещаю, но сейчас они — наши враги, и люди Христа не растут свободно на сей ниве. И все же не хочу оставить вас так... Отныне Мефодий будет игуменом монастыря Полихрона, а ты — служителем при храме Святых апостолов!

— Я предпочитаю спокойствие и возможность самому распоряжаться своим временем! — возразил философ.

Никто ничем не будет тебя обязывать, кроме меня, покровительственным тоном заметил патриарх. — И у тебя будет время, будет... Насколько я понял, ты много писал в Херсоне и хазарских землях. А василевс интересовался тем, что было сделано.., он хочет, чтобы ты посетил его в эти дни. Зайди ко мне в среду.

Братья вышли из патриаршего дворца. Туман поднялся. Бледное солнце осветило стены и лица людей. Все куда-то торопились, одни побирушки сидели на перекрестках, ловя милостыню и робкое тепло. Море в гавани было мутным, свинцовым, достаточно надоевшим братьям за длинную поездку. Они свернули в переулочек, чтобы посетить мощи святого Климента. Предстояла вечерня, на которой Константин скажет слово-молитву о святом, и так будет потом в течение сорока дней, ибо Климента уже записали в число сорока мучеников.

У церкви их ждал приятный сюрприз: Климент и Марин пришли повидаться с ними. Они долго держали и целовали их руки, будто встретились с долгожданными небесными ангелами. На вечерне были все, кто ездил в землю хазар. Слушая философа, Климент чуть не прослезился. Святые братья снова здесь, вернулись их защитники, чтоб прекратить страдания его и Марина. Климент не хотел тревожить их с самого начала, но нельзя было и не сказать им... Многое изменилось в монастыре после отъезда братьев в Хазарию. Сначала игумен и братия вели себя хорошо. Потом приехал какой-то монах, который подолгу не выходил от игумена. По вечерам в его келье собиралась монастырская братия и о чем-то шепталась. Монах оказался посланцем свергнутого патриарха. Он заверил игумена и остальных, что Фотию приходит конец, что папа прислал легатов, которые будут настаивать на его свержении, а Игнатия позвали на собор, чтоб вернуть ему место патриарха. Поверив болтовне посланца, братия чего только не делала, лишь бы изгнать Климента и Марина как сторонников Фотия. Для травли достаточно было того, что Климент и Марин пользовались защитой Константина и Мефодия и делали тайную работу в мастерской. Не будь прибыли от икон, игумен давно выгнал бы их. После второго утверждения Фотия братия перепугалась. Монахи стали избегать обоих послушников, лишь Пахомий продолжал их ругать ни за что ни про что, надеясь прогнать их, пока Константин и Мефодий не вернулись. Но молодые люди упрямо не покидали свою крепость под крышей, довольствуясь хлебом я водой и не показываясь монахам на глаза. В последнее время многие стали искать их дружбы, пытаясь загладить свою вину. Игумен начал угождать им. Так Клименту и Марину стало ясно; их защитники либо вернулись, либо скоро вернутся. И ученики заторопились в Царьград.

Константин и Мефодий молча выслушали их рассказ.

— А как книги?

— Целы...

— Слава тебе господи, — вздохнул философ.

А Мефодий с мрачной решительностью сказал:

— С сегодняшнего дня я игумен Полихрона!

И Константин понял, что брат только сейчас решил согласиться на предложение Фотия. В его словах слышались боль, вызванная принятием одолжения, и гнев сурового человека, который всегда ненавидел несправедливость.

Оба послушника, просияв, поцеловали руку нового игумена. Они решили, что вернутся в монастырь после приема Константина василевсом.

Михаил принял Константина и Фотия в конце недели. С обеих сторон стояли его возлюбленные Варда и Василий. Годы наложили свою печать на внешность кесаря, Василий же был строен, как Аполлон, силен и уверен в себе. Приняв дары и свиток от кагана, василевс по привычке протянул свиток Василию. Бывший конюх не умел читать и фамильярно отклонил царственную руку к Фотию, но патриарх знал только греческий язык и с легким поклоном передал свиток Константину.

Михаил улыбнулся этому странному путешествию свитка и заметил:

— Круг замкнулся на тебе, философ... Ясно, что в моей стране нет более ученого человека. Читай!

Развернув пергамент, Константин прочел послание кагана, написанное на самаритянском языке. Титулы и обращения были выдержаны в духе восточных поэтов; в каждой строке встречались пышные слова и красочные сравнения. Дойдя до места, касающегося братьев. Константин понизил голос. Каган писал следующее: «Ты, государь, прислал такого человека, который объяснил нам святость христианской веры. Так как мы убедились, что это вера истинная, мы велели всем добровольно принять крещение и надеемся, что вскоре и сами сделаем то же самое. Все мы Друзья твоего царства и готовы служить тебе, чем хочешь!»

Золотая печать кагана солнечном каплей искрилась на пурпурной ленте.

Михаил обвел взглядом своих приближенных: мол, каково? Подняв руку, он трижды перекрестил философа со словами:

— Бог одарил тебя мудростью, я дарю тебе свою дружб у!

Поцеловав руку василевса, Константин поблагодарил его за прекрасные, бесценные слова. Если эта дружба искрения, она может открыть ему путь к болгарской земле... Но Константин знал жития царей и святых и не особенно верил в дружбу сильных мира сего. Она как зимнее солнце: сегодня есть, завтра нет...

От слов Михаила лицо Варды потемнело, а Василий оставался таким, каким был, — не веселым и не мрачным, от его лица исходило холодное спокойствие, присущее глубоко равнодушным людям.

Пока они сходили по ступенькам вниз, Фотий непрерывно говорил. Константин подумал, что патриарх хочет подчеркнуть свою личную заслугу в том, что василевс оказал ему столь большое благоволение.

Расстались у ворот патриаршего дворца. Фотий исчез в темноте за воротами, а философ вернулся на постоялый двор, где его ждал Мефодий. Они решили вместе провести ночь, а утром каждый должен был заняться своими делами.

Мефодий думал взять с собой в монастырь Савву, но тот хотел остаться с философом. Ведь Константин когда-то выпросил его у купца, так что он обязан посвятить ему свою жизнь. Искренние слова Саввы — грубоватого, подчас бесцеремонного — тронули братьев, и Мефодий, опередив Константина, сказал:

— Оставайся! — и похлопал Савву по плечу. — Люблю прямых людей.

14

Фотию была объявлена война. Папа открыто угрожал ему. Свергнутый Игнатий не перестал собирать единомышленников, хотя многие и поняли, что он тешит себя камерой. В письме папе Игнатий обвинял не только Фотия, но и легатов, которые-де получили взятки и не выполнили панских наказов. Очевидно, его люди пронюхали причину молчания Захария и Радоальда.

Папа не мог объяснить себе их поведение. Они не расследовали, как был свергнут Игнатий, не прочли папского послания и даже слова не попросили, чтоб выразить свое возмущение решением собора! Николай задумывался над всем этим, хотя сначала они убедили его, объяснив свою бездеятельность угрозами и изоляцией... После письма Игнатия папа стал смотреть на вещи иначе. Легаты не молчали бы, если б не взятки. Им угрожали смертью — возможно, но вряд ли они поверили, что византийцы рискнут обезглавить послов самого папы. Этого не бывает даже в самом варварском государстве. Выходит, здесь действительно попахивает подкупом. Гробовое молчание сковывает только уста, забитые золотом, оттого-то их и боятся раскрыть — как бы золотишко не высыпалось. Папа приказал проследить за послами: какими деньгами они располагают, как живут — на широкую ногу или скромно. Соглядатая скоро донесли ему, что Захарий купил красивый дом недалеко от епископства и торгуется с каким-то гражданином Анани о продаже его земли у подножия горы. Мало того, они принесли Николаю несколько номисм, которыми Захарий расплачивался.