Кирилл и Мефодий

— И я тоже живу грешно?

— Да, отец! Разве в наше подлое и зловонное время человек не может сохранить свою честность и доброту, как желтую теплую пыльцу на цветке, который радует людей тем, что он есть?

— А что такое честность? — сквозь зубы процедил Варда. — И ты говоришь мне о честности, а сам бесчестно поступил по отношению ко мне.

— Моя бесчестность лишь капля в огромном море твоего бесчестья по отношению ко мне.

— Ты признался!

— Я не святой, чтоб путь к чести начинать с бесчестья! — усмехнулся Иоанн. — Это лишь твое право...

— А может, вспомнишь о письме, которое ты послал Константину? Чтоб спасти его, ты пренебрег волей отца. Не так ли, паршивец? Где же твоя честность и твоя правда?

— Ты мне не судья, ты намного грешнее меня... Если уж хочешь узнать правду, ты, утонувший в бесчестье, можешь увидеть ее в моих глазах и в моем сердце, хотя в сердце нелегко взглянуть... Но правда тебе никогда не была нужна, ибо она тебе невыгодна. Правда — на кончика моего прямодушного языка, если уж ты ею интересуешься: да, я послал письмо мудрецу!.. Услышал тогда нечаянно, как ты хвалишься перед одной...

— Перед кем?!

— Перед моей супругой.., твоей женой.

— Ревнуешь?

— Ты ошибаешься! Я хотел спасти Константина — мудреца и человека... Вот сравниваю всех вас с ним и вижу, до чего вы ничтожны. Вы не заметны на его ладони с пустым звоном ваших титулов и грязной рекой ваших черных помыслов! В сравнении с ним вы же безводные долины, потрескавшиеся от собственной злобы... Гиены и шакалы...

— Заткнись, ничтожная тварь!

— Не кричи, кесарь! Только всевышнего считаю я своим единственным судьей — того, кто сказал в храме правду в глаза торговцам верой. Я честен, во разве нужна тебе честность?! Та, которая давно распоряжается всеми и всем в твоем доме, давно заменила бы тебя на моего Константина, ненавидимого тобой, но он тверд, он горд, и он отверг ее любовь.

— Лжец, я убью тебя вот этими руками! — вскипел Варда.

Он подошел к креслу, готовый стиснуть железными пальцами тонкую шею сына, но вдруг отпрянул и потянулся за мечом, висевшим на стене.

Иоанн вынул из-под одежды нож — тонкий, однако, достаточно длинный, чтоб защитить его. Он сидел в просторном кресле, белый как полотно, и лезвие поблескивало в тусклом свете, проникавшем сквозь окно. Пока ошеломленный кесарь пытался снять меч, дверь распахнулась, и Ирина повисла у него на руках:

— Не надо!.. Послушай меня, не надо!

Варда опустил руки, и она обняла его. Тяжело и прерывисто дыша, он как бы выплевывал гневные слова:

— Тебя бесчестит!.. С ножом на меня!.. Тварь.., ничтожество!.. Учит меня честности...

— Пока ты любишь меня, я не боюсь хулы! — сказала Ирина и, посмотрев на Иоанна испепеляющим взглядом, легонько подтолкнула Варду в соседнюю комнату. Долго сидел обессилевший горбун в кресле, вслушиваясь в свои мысли, оправдывая себя: «Пчела тоже защищается, когда ей угрожают, никто не накликает на себя свою смерть... Не ты напал, на тебя напали». Иоанн медленно встал, еще раз взглянул на лезвие ножа и вышел. Этот дом больше для него не существовал. Да и он сам не был ему нужен.

Они долго стояли во мраке» молчаливые и отчужденные. Слышно было только тяжелое дыхание Варды. Когда луна заглянула в окно, он встал и опустил занавеску.

— Я буду настаивать на их отъезде, — процедил кесарь.

— Зачем?

— Потому что Рим — это не Хазария, не будет словами убаюкивать... Они не вернутся оттуда. Уже на ближайшем совете как бы невзначай скажу василевсу: государь, лишь святые братья будут твоими достойными посланцами. И он согласится со мной. Тогда конец светилам! Крест в руке папы Николая больше похож на меч... Он считает: мудрость — змея, которой надо вовремя отрубить голову.

Снова опустившись в кресло, кесарь притих. Ирина прислушалась к тишине и вдруг почувствовала, как холодный озноб пронизал все ее тело. Ею овладел непонятный страх. Она встала и положила руки на его плечи. Варда продолжал молчать. Когда она была же почти уверена, что он дремлет, Варда сказал:

— Да, я чую эту смерть! Пусть едут

КНИГА ВТОРАЯ. МИР ДОГМЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Моравский князь Ростислав созвал по велению божьему совет всех князей своих и мораван и послал людей к царю Михаилу, говоря: «Наш народ отказался от язычества и блюдет христианский закон, но не имеет такого учителя, который объяснил бы нам истинную христианскую веру на нашем языке, чтобы и другие страны, увидев это, поступили как мы. Посему, государь, пошли нам такого епископа и учителя, ибо от вас всегда исходит хороший закон дли всех стран».

Из «Пространного жития Константина-Кирилла Философа» — IX век

Потом пошел (Константин) вдоль реки Брегальвицы и там встретил несколько крещеных из рода славянского. А тех, кто еще не приняли крещения, окрестил, внушил им христианскую веру и составил для них славянские книги.

Из «Успения Кириллова» — IX век

Понеже славянский или болгарский народ не понимал Писания на греческом языке, святые мужи сочли сие превеликим несчастием и безутешно сокрушались, что не зажжен светильник письменности в темной стране болгар. Печалились они, страдали и отказались от мирской жизни.

Итак, что они сделали? Они обратились к утешителю, который наделяет даром языка и слова, и вымолили у него сие благо — сподобить их умением сотворить такую азбуку, которая соответствовала бы грубым звукам болгарского языка, и умением перевести божественные писания на язык народа.

Из «Жития Климента Охридского». Феофилакт — XI век

Получив сей вожделенный дар, они сотворили славянскую азбуку, перевели богодухновенные писания с греческого на болгарский язык и постарались передать божественные знания самым одаренным из учеников своих. И многие пили из этого источника знаний, и среди них первыми избранниками были Горазд, Климент, Наум, Ангеларий и Савва.

Из «Жития Климента Охридского», Феофилакт — XI век

1

Открыв глава, Константин долго смотрел на деревянный потолок, потемневший от времени и сохранивший знакомые с детских лет цветные рисунки. Вслушиваясь в звуки просыпающегося дома, он пытался припомнить подробности тех лет, когда далекие путешествия были всего лишь его мечтой. В этой комнате он бывал очень редко: отец не любил, когда дети затевали игры на широкой кровати с резными орлиными головами по углам спинок и благословляющей рукой над изголовьем. У детворы были свои комнаты, в левом крыле дома. Там были их владения. И семеро сыновей и дочерей друнгария Льва никогда не прекращали воевать друг с другом. Воевали они, конечно, по-детски: за доброе отцовское слово, за ласку, за лакомства или за то, кому сесть поближе к маме, прильнуть к ее теплой ладони и испытать радость от прикосновения. Беззаботная жизнь прошумела под родными потолками, в узких коридорах, в стране детства. В Солуни начался его путь; объехав немало государств, исколесив множество дорог, Константин заехал сюда ненадолго, весь во власти стремления дать память славянским народам. Он предчувствовал, что в конце концов его надежды сбудутся и он получит желанный простор для своего дела... Моравия звала его. Он прекрасно понимал, что Моравия не Болгария, но все же она была славянской землей, с родственным, близким языком. Люди ждали его слова, и Константин согласился помочь им в борьбе с франкским духовенством. И снова созвали синклит в столице, и опять звучали высокие слова и мудрые напутствия. И снова недоверчивые взгляды Варды, и снова тайные поручения... Константин отправлялся в Великую Моравию, испытывая удовлетворение от законного признания, своего долголетнего труда — новой азбуки в письменности. Когда василевс поручил ему руководить миссией, философ сказал: