По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Алексей-царевич не страшен никому, тем менее ему, Гагарину. Тёзка царевича, сын князя, Алексей перед самым отъездом говорил отцу:

   — И што это за царевич, даже понять не могу! Толкую я ему, что надо к батюшке подладиться... Уж толки идут, будто иноземного принца желает государь принять в наследники... А царевичу и горя мало! Я сказываю: «Хоть для виду займись поприлежней делами, ваше высочество! Батюшка, мол, сказывал, не по имени желаю наследника иметь, а по трудам его и дарованиям!..» И што бы вы думали, батюшка, отвечал мне царевич?.. Так и отпечатал: «Пускай! Я и сам рад от царства отойти, коли такую муку принимать царю надо!.. Не гожусь я царить по-новому... Вот кабы по старине... И я был бы хорош! А этак — пусть берёт власть, кому охота!..»

Улыбнулся тогда же Гагарин, выслушав сына. И теперь улыбается.

Конечно, при Алексее Петровиче легко будет делать, что в ум придёт, сильным людям. При Алексее Петровиче Гагарин не только будет пожизненным хозяином Сибири, но, пожалуй, сумеет оторвать её вовсе от остального царства, сделать отдельным государством в единении с Россией Европейской и в лице своего сына Алексея возродить с новым блеском царский род Рюриков на троне Кучума...

Не удержался, тогда же сыну кое-что в этом смысле высказал князь... Потом спохватился, что молод, слаб князёк, проболтаться может, если не трезвый, так в пьяном виде, или метресскам своим, на которых большие тысячи тратил, следуя примеру отца... Взял клятву с Алексея отец, что будет юноша держать язык за зубами...

Но теперь не о том забота! Дожить бы только до счастливого дня, когда темноволосый гигант-царь смежит свои упорные, серые глаза, сверлящие душу каждому...

Тогда всё хорошо будет! А как вот теперь?.. Что делать, как поступать?..

Общую линию хорошо знает и ведёт всё время неуклонно Гагарин.

Малейшая неурядица в стране, вспышки недовольства среди ясачных инородцев, набег десятка-другого кочевников, убийство нескольких мужиков и баб не то при набеге врага, не то по пьяному делу в общей ссоре и свалке, какие часты во время проведения праздников и ярмарок, — всё это в донесениях губернатора принимало огромные, опасные размеры неприятельского нашествия или бунта целых племён... Затем описывались меры, принятые мудрою властью для успокоения мятежных, и вывод был ясен: только Гагарин один в силах справиться со всеми невзгодами местной жизни и без него будет плохо. При открытии каких-нибудь злоупотреблений применялись те же приёмы. А всякое улучшение, находка руды, введение мер, способствующих процветанию края или обогащению казны, — всё это расцвечивалось и преувеличивалось, как трудная, неоценимая услуга и заслуга перед родиной и царём...

Но этого всего мало! Пётр тоже знает приказную систему, знает и многое иное, что уловил своим мощным умом и во время долгих странствий в чужих землях, что вынес из глубины народного моря, куда окунался поневоле ребёнком, сосланный с матерью подальше от трона, куда и потом погружался с головой сознательно, по доброй воле, будучи уже царём, когда жил среди простого люда, желая слышать и знать, что думает и как живёт настоящая Русь, чернозёмная, а не приказные крысы и вельможные грызуны-захватчики!..

И, покачиваясь на мягком сиденье возка, строит Гагарин тысячи предположений и планов, которые могли бы привести его к великой, затаённой цели...

Ближайшие события перестали беспокоить князя. Взбудораженный вестями о доносах, встречей с фискалом, дух его успокоился. Гагарин понимает, что нетрудно будет пока снять с себя наговоры, найти извинение и за содеянные проступки... Их ещё мало, и они слишком незначительны... Даже хорошо, что он поторопился явиться на свою защиту именно теперь, когда защита ещё слишком легка. Это обеспечит ему доверие и покой на долгое время... А вот как дальше?..

И, напряжённо ломая голову над дальнейшими планами, находя несвоевременным обратиться за советами к Келецкому, пока нет достаточно веских данных для обсуждения вопроса, Гагарин вдруг погружался в глубокий сон, словно не головою он работал долгие часы, а был охвачен усталью после тяжкого телесного труда...

А возок мчался всё дальше и дальше от Сибири, всё ближе и ближе к Питеру и Москве.

Не сразу явился Гагарин к царю.

По примеру удачного прошлого года Пётр собирался летом снова снарядить огромную флотилию и разбить на море шведов, поэтому почти и не сидел ни в Москве, ни в Санкт-Питербурхе, как он называл свою новую столицу. Котлин с его Кроншлотом видели чаще государя, чем стены городских и загородных дворцов, прежде таких весёлых, оживлённых, шумных...

Свои сановники и иноземные послы с неотложными делами вынуждены были узнавать, где находится царь. Первейшие вельможи ныряли в ухабы избитого зимнего пути, пробирались среди брёвен и мусора, подымались на деки новых и старых, подправляемых кораблей, где заставали порою Петра не только в виде главного инспектора, но с рубанком или с лекалом в руке, с отвесом или долотом, когда царь, по обычной своей стремительности и нетерпению, старался быстро и наглядно показать неумелому работнику, как лучше и скорее можно выполнить заданную работу...

Надолго задержался Гагарин в Москве, где его сказочно богатый дворец в полной готовности и в образцовом порядке давно поджидал хозяина; казалось, что Гагарин только вчера вышел из дому и, вернувшись, нашёл всё, как было.

Дочь князя, девушка-невеста, которую отец по многим основаниям не взял с собою в Тобольск, жила у дяди, Василия Иваныча, выезжая в свет с его взрослыми дочерьми. Но она всё же порою заглядывала в родной дом с теми же подругами, двоюродными сёстрами, и небольшой штат прислуги, с пожилым, опытным дворецким Минычем во главе, старался поддерживать полный порядок в доме. Да и стольник, князь Василий Иваныч, изредка заглядывал, так что волей-неволей слишком распускаться дворня не смела, несмотря на долгое отсутствие Гагарина, живущего за тридевять земель...

Радостно, шумно был встречен вельможа теми осколками старого боярства, которые доживали свой век в Москве, сторонясь, явно чуждаясь новой столицы, этого Парадиза, как называл своё создание Пётр.

Не стоя близко к настоящему правительству, эти недовольные старики пользовались всё же большим влиянием и по своему происхождению, и по богатству, накопленному дедами и прадедами. Десятки тысяч душ и бесконечные земельные угодья составляли, главным образом, достояние москвичей из неслужилой знати в отличие от аренд и жалованья, достигающего десятков тысяч рублей в год, каким награждались питерские служаки из старого барства и из новых, свежеиспечённых дворян и вельмож, вроде того же Меншикова, или иностранных любимцев, одаряемых землями, титулами и орденами за усердную и умелую службу государю и государству...

Объездив друзей, разведав поподробнее всё, о чём неудобно было сообщать письменно, отпировав почти везде на радостях о его прибытии, Гагарин и сам должен был раза два устроить ответный приём, так как в один раз не вместили бы даже его палаты всех желающих и имеющих право побывать на празднике, устроенном наместником Сибири, её некоронованным царём, как толковали многие, кто получше знал тамошние порядки и течение служебной жизни в Российском государстве.

А пока князь тут отдыхал, посещал московских друзей и принимал их у себя, в невский Парадиз поскакали нарочные с письмами к нужным людям. Выяснилось, что раньше начала мая и не сможет царь хорошенько потолковать со своим губернатором о делах Сибири вообще и о возведённых на Гагарина наветах в частности.

Пока предложено было князю составить подробный отчёт об этих двух истекших годах управления краем и особенно поставлен был на вид вопрос о богатых россыпях в Бухарской земле на Амун-Дарье, как её называли тогда.

Сын Гагарина нарочно явился в Москву из Парадиза, чтобы поделиться с отцом самыми свежими вестями дворцовыми и новостями государственной важности. От него узнал Гагарин, что врачи открыли у царевича Алексея признаки злейшей чахотки и настаивают на отъезде его в Карлсбад, для леченья.