Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Наиболее простой способ не стать клятвопреступником — это никогда не иметь детей от Эммы.

С другой стороны, нелегко отказаться от такого лакомого кусочка. А веди он себя подобно Онану [13], изливавшему свое семя на землю, это быстро сделалось бы известно в Руане. И означало бы, что герцог вправе, буде захочет, объявить супружество Этельреда и Эммы недействительным по причине его неполного осуществления. Герцог будет волен найти Эмме другого мужа. А Этельред приобретет в лице Ричарда нового врага, а в мире — еще большее презрение.

Поди знай, что тут делать.

Что бы он ни делал, все оказывалось неправильно. Так пошло с самого его вступления на престол. Во всяком случае, такая картина рисовалась тем, кто был крепок, в особенности, задним умом. Дескать, жила себе Англия в мире с датчанами целых тридцать лет, но едва только королем стал Этельред, как снова начались набеги…

Из задумчивости его вывел взрыв хохота. Нахмурившись, он взглянул на другой конец стола, где сидели за пивом его придворные. Один из них произнес с характерной интонацией и так громко, что король расслышал и со своего подоконника:

— Я не готов!

Словом, произнесенным одним из танов и вызвавшим всеобщее веселье, было «unready» — «неготовый».

Разумеется, король Этельред не был в неведении относительно шуточек вокруг его имени. Казалось, он различает сладковатый трупный запах за этим вкрадчивым глумлением: «Этель — ред», «благородный разумом», Этельред — «The Unready» или «The Unred» — «неготовый» или «неразумный». И дальше — Этельред Неурядица, Ваше Замешательство.

Какая откровенная злоба! Но, как и все оскорбления, повторяемые без конца, оно, возможно, недалеко от истины — или, может быть, принято за истину. Самоосуществление пророчества… Нынче уже не стесняются и в его палатах…

Он попытался вычислить, кто из танов засмеется тише или позже других: так обычно удается обнаружить автора остроты. Но на сей раз король сидел слишком далеко, чтобы определить наверняка. Подняться теперь же и покарать оскорбителя значит навредить еще больше самому себе: новый сюжет мигом обойдет всю Англию.

Во всяком случае, он постарался запомнить всех, кто сидел за пивом в этот вечер. И нельзя слишком тянуть с их удалением от двора, а то позабудут его причину. Впрочем, появится новая, Остряки уедут, а острота останется.

Верно, злоба несправедлива. Но всего не свалишь на мать и ее прихвостней. Дело не только в убийстве Эдварда. Все то, что он сам сделал, чтобы загладить недобрую память о содеянном не им, истолковывалось превратно. Как, скажем, последний его дар женскому монастырю, основанному его матерью. Он внес пожертвование в знак благодарности Господу за избавление от ужасного сна, оставившего его после той ночи в Корф-Касл. А преподносилось это так, что король-де боится духа убитого брата и пытается его задобрить…

Может, спросить исландца, кто там из них первый сказал? Нет, глупо. Тогда придется сперва растолковывать «игру слов» — и будет тогда у скальда что рассказать при других дворах! К тому же вряд ли исландец понял их разговор. Желая угодить королю, скальд, разумеется, кого-нибудь укажет, хоть вполне возможно — и не того.

Но — ведь все смеялись…

От окна потянуло холодом. Просить танов задернуть занавеси из шкур — нет, не стоит: он лишит себя обзора, а зал — света. Еще слишком тепло, чтобы развести огонь в столь ранний час. Он опрокинул в рот пустую чашу и решил немедля уйти к себе, пока не захотелось выпить еще. Но едва он поднялся, а следом за ним и шутники-придворные, как дверь раскрылась. Вошел Педро, окольный слуга, которого король до сих пор еще не продал, несмотря на свою угрозу. С глубоким поклоном Педро устремился к королю. Наклонившись к самому его уху, чтобы другие не слышали, тихонько произнес:

— Леди Эмма просит короля прийти в ее покои.

— Прямо теперь?

Король в нерешительности перевел взгляд с Педро на своих приближенных, которых как раз собирался спросить, который час. И внезапно увидел себя их глазами и подумал «unready». Черт возьми, неужели он не пойдет, если она просит! Или — сказать «нет», резко, окончательно? Раздумывая, как правильнее поступить, он уже шел следом за Педро. Он велел слуге проводить его, в чем не было необходимости, но что давало отсрочку для принятия решения: он тянул время и шел так медленно, что Педро пришлось остановиться и ждать его. Неужели король опять успел нагрузиться?

Не успел король Этельред додумать свою мысль до конца, как Педро распахнул дверь в покои королевы. Никуда не денешься — надо войти и спросить, что ей угодно.

Эмма поднялась.

Мужчина, стоявший перед ней, был одет в плотно облегающие штаны и короткую куртку. Он теребил кружевные манжеты и переминался с ноги на ногу, так что поскрипывали опойковые сапоги.

Женщина, стоявшая перед ним, распустила свои пышные волосы. После ужина она сняла парадные одежды и теперь была лишь в исподнем платье, достигавшем ей до щиколоток. От обычных ее платьев оно отличалось своей тонкой, почти прозрачной, тканью и тем, что, очевидно, распахивалось спереди, стоило развязать розовые банты.

Королева присела в книксене, обнажив то, о чем он лишь догадывался. В ответ он сдержанно поклонился и спросил, что все это значит. Она плавным жестом указала на табурет. На низком столике рядом стоял алебастровый кувшин и серебряный кубок. Король уселся, искоса глянув на кубок, одновременно пытаясь разглядеть сквозь дразнящую ткань очертания тела, рискуя остаться косоглазым.

— Я приветствую моего господина, — произнесла Эмма ласково, подняв кувшин и наполнив кубок. — Я приглашаю моего господина отведать вина из тутовых ягод, приготовленного у меня на родине и прибывшего сюда вместе со мной.

— А ты, — неуверенно пробормотал король, — ты, что, сама-то не отведаешь?

Внезапно, как по волшебству, из волнующихся складок ее одеяния появился кубок поменьше, она плеснула в него вина и села на пол напротив короля. И — не то она слабовато завязала нижний бант, не то он сам собой развязался, но когда она уселась в позе портного, король получил полный обзор всех ее тайн. Сама она, казалось, ничего не замечала, но, радостно подняв свой кубок, сказала так:

— Эту чашу я выпью вместе с моим королем в благодарность за все возданные мне почести, с тех пор как я ступила на английскую землю. Благодарю за Винчестер — благодарю за Эксетер — равно как и за многое другое. Эту благодарность я надеялась высказать моему королю наедине с ним много раньше, но, к сожалению, прошло какое-то время, прежде чем появилась такая возможность…

С улыбкой глядела она из-за края кубка. Он улыбнулся в ответ, и оба выпили друг за друга — или как там она сказала? Тутовое вино. Да, он и прежде пробовал его. Морат — так оно зовется в Англии. Но это, похоже, крепче, чем ему случалось пробовать?

Понятно, что придется подхватить ее полусложенную песню признать, что «какое-то время» прошло по его, короля, вине, хоть она и пытается взять вину на себя с такой прелестной грацией.

— Епископ напомнил мне о предостережении святому Товии, намекая на твою молодость, — ответил он и пригубил вино.

— Товии? — переспросила она. — Увы, моей учености не хватает…

— О нем говорится в книге Товита в Ветхом завете, — ответил он с улыбкой и выпил еще морату. — А этот напиток лучше того, что я пробовал прежде. Напиши домой — пусть пришлют еще!

Ясно, что по существу он отвечать не желает — надо и дальше действовать самой. По ее предположению, приблизительно такую цель имело предостережение епископа — если, и правда, с Эльфеа в этом деле советовались. А вслух сказала:

— Кубок, из которого ты пьешь, — это мой дар тебе, я знаю, у тебя никогда не было ничего подобного!

Он внимательно осмотрел подарок. Славная работа. С позолотой и вставками черни.

— Благодарю и тебя, — отвечал он, — благодарю от всего сердца. Знаешь ли, — он ткнул пальцем, — вот это называется чернью? А, ты знаешь, разумеется, но понимаешь ли, что это за штука? Думаю, вряд ли. Это такое иссиня-черное соединение серы, которым выжигаются углубления узора. Вот взгляни…