Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Да простят Гуннхильд, что она сплетничает — Эмма и сама все скоро узнает: король Этельред едва ли не каждый вечер мертвецки пьян. Хотелось бы знать, как ему удавалось сдерживать себя в те дни и ночи в Кентербери и Лондоне? По крайней мере он не допивался до такой степени, чтобы вызвать подозрения у епископов и ольдерменов. Но уже вчера он сызнова принялся наверстывать упущенное. Может, этим-то все и объясняется — он все еще боится ударить в грязь лицом перед Эммой и не смеет пьяный войти в ее покои. А может, еще и опасается, что его инструмент малость подзатупился и не совладает с ее девством?

— Попробуй днем отвести короля в сторонку, если тебя так задевает, что он все никак не решится на первый выстрел.

— Но как же можно? — воскликнула Эмма. — Тут, в этой тесноте, когда король никогда не бывает один.

— Ну, — заметила Гуннхильд, — когда очень хочется, случай всегда подвернется, даже если дом кишмя кишит народом.

— Вот уж нет, не настолько я его хочу, чтобы самой навязываться, — оскорбилась Эмма. — Тем хуже, сказала бы я.

— Нет, что ты, извини, пожалуйста, — поспешила объяснить Гуннхильд.

— Я не о тебе. Но будь я им, я бы уж нашла удобный случай — хоть за обедней!

В ответ Эмма смогла только рассмеяться. С одной стороны, она была благодарна за каждую ночь, прошедшую без королевского посещения. С другой, это уязвляло ее самолюбие. Ею, с ее-то красотой, вожделенной для всякого мужчины, пренебрег потасканный старик в два раза старше ее. Права Гуннхильд: надо действовать самой. По крайней мере, ради любопытства. Ведь во имя женской благосклонности мужчины убивают друг друга и затевают войны. Значит, что-нибудь да получится…

«Настало время окончиться миру сему».

Так писал ученейший и благочестивейший Аэльфрик Грамматик накануне смены тысячелетия. Король Этельред и его народ замерли в ужасе перед тем, что вот-вот произойдет с миром. Епископы понуждали короля призвать подданных к покаянию и исправлению: за грехи людские беды поразили Англию. Быть может, только и осталось, что в последний раз причаститься святых даров и уповать, что успеешь еще сподобиться последнего помазания, прежде чем дрогнут горы и море поглотит все живущее.

Но тысячелетие исполнилось, и ничего не произошло. Народ вздохнул с облегчением. Но государство ничто не спасало от бед: ни посты, ни милостыня, ни молитвы. Как раз в тысячном году осень рано сменилась трескучими морозами, реки сковало льдом, урожай погиб, и датчане вновь напали на Англию.

Король Этельред вздохнул и поднялся со своего табурета. Со своего престола. Ужин закончился. Король рыгнул. Переел, надо думать, маринованного угря. Но как хорош он был, угорь, политый метеглином — медом с пряностями! Слишком мало в жизни радостей, чтобы еще отказываться от застольных удовольствий.

Он милостиво кивнул, когда старший сын попросил разрешения покинуть пиршественную залу. Королеву и придворных дам он тоже более не удерживал: на этот вечер они ему ни к чему. Никого не видно из знати, из тех, что почтительно толпились на его свадьбе, да оно и к лучшему. И без них хватает народу: дворецкий, что с важной миной вопрошает, где Его Величество желал бы сидеть, кравчий, поторапливающий рабынь с уборкой стола, нормандец-придворный, который прибыл вместе с Эммой и отрекомендовался знатоком фортификации. Этельред толком и не знал, для чего ему нормандец; может, поставить его управлять Эксетером, королевским свадебным подарком Эмме?

Надо, чтобы к вечеру не оставалось никого, кто причиняет беспокойство, кроме тех, кто сам может развлечь короля. Ага, вон он сидит, скальд-исландец, правда, радости от него Этельреду немного. Вечно тут сидят какие-нибудь скальды из северных стран, едят его хлеб, пьют его вино — по несколько месяцев кряду. Изредка разражаются драпой — хвалебной песнью, так и сочащейся лестью. И ждут за нее награды: золота, кубка, обручья. И этот не исключение. К тому же, он почему-то считает, что при дворе все понимают по-исландски… Король предоставил ему и далее пребывать в этом заблуждении. Ведь если скальда разозлить, он уедет к другому двору и там тебя же и оговорит.

— Я сяду у окна, — решил, наконец, король. Вечер стоял чудесный, теплый; из окна открывался широкий обзор — видны были болотистые луга по берегам Итчена, а дальше — высокий холм Кадер-Рин. В глазах что-то темновато, а природа — лучший лекарь. Ну, положим, не самый лучший… Он допил мед и повелел принести пива.

Датчане, да…

Они приплыли под самые стены Винчестера. Их проворные, но устойчивые корабли вошли в Итчен с приливом. Они мчатся быстрее, чем кони. Ни один гонец не смог опередить их на пути в Саутгемптон: внезапно встали они у острова Вульфсей на якорь, обложили крепостные стены, пожгли все, что могло гореть, и отплыли прочь, чтобы продать в рабство женщин и детей, не успевших надежно спрятаться.

Но что-то удержало датчан от попытки штурма Винчестера. Неужели эти старинные стены кажутся им слишком прочными? Или тут замешан Паллиг? Ведь Паллигова жена пока что тут, в Винчестере… Король так никогда и не узнает, почему датские корабли вдруг все как один снялись с якоря и ушли в море вместе с отливом.

Он им с лихвой заплатил за мир. Но они не сняли осаду с Саутгемптона, не ушли с острова Уайт, где стояли лагерем. Первой его мыслью было отправить Эмму морем сразу же в Винчестер и справить свадьбу тут. На это он уже успел потратить немало фунтов звонкой монеты. Но коль скоро воды к югу от Уэссекса сделались такими неспокойными, ни король, ни господа из Руана не пожелали рисковать. Вот была бы потеха всем королям в Европе: свадебный кортеж английского короля захвачен норманнами! А может, датчане остерегаются приближаться к Эмме, опасаясь недовольства Руана? Но никогда не знаешь, что у этих разбойников на уме — с них станется простоять тут до полного унижения английского короля.

И пришлось кораблям с Эммой и ее свитой, крадучись, пробираться в виду побережья Фландрии, чтобы потом, резко свернув, пересечь Канал в самом узком его месте, правда, таким образом он сразу же предъявил невесту в Кентербери и Лондоне, и больше на сей счет не надо было беспокоиться. Впрочем, невелико утешение!

Достойное сожаления послание герцога Ричарда относительно заложника также давало мало оснований для успокоения. Сперва король гневался на собственное невезенье: он же не виноват! Позднее пришлось признать: нет, все-таки виноват. Вместо явной демонстрации дружественной, даже родственной связи Англии и Нормандии получилось прямо противоположное. Из расплывчатых намеков собственных приближенных, скорбно качающих головами, он понял: вот еще один гвоздь в его гроб! Да еще столько ошибок и неудач, сыплющихся на него в последнее время…

Король Этельред допил кубок и потребовал новый. Виночерпий привычным жестом подал другой, полный до краев. Жажда рождает жажду — король опорожнил и эту чару.

Когда епископ Эльфеа в свое время завел речь об Эмме, Этельред отвечал, что не любит датчан. Тогда он сказал это к слову, так просто, зная, что, хотя нормандские правители и в самом деле датского происхождения, с тех пор уже успели стать большими французами, нежели сами французы. Лишь спустя много времени он в полной мере понял, что Эмма куда больше датчанка, чем он мог вообразить. Ее мать родилась в Дании, сама она предпочитает говорить по-датски, а не по-французски — о ее английском говорить пока не приходится; хорошо хоть, она пытается его учить и явно старается. Только ничего хорошего, что она так привязалась к этой Гуннхильд, по недомыслию взятой им ей в помощь. Он слышит, как они лопочут между собой по-датски, и не знает, о чем. Хоть и догадывается. Гуннхильд пересказывает Эмме все, чего та сама бы никогда не узнала. Они теперь там вместе на женской половине, но куда прикажете девать сестру датского короля? Отпустить он ее не отпустит ни за что на свете и доверить никому другому тоже не может.

Он уже стал сожалеть о своем браке: она, конечно, хороша, ничего не скажешь, он с удовольствием ловил завистливые взгляды в Кентербери и в Лондоне. И в то же время злился на себя, что принял неукоснительное требование герцога, что его сыновья от Эммы будут иметь преимущественное право на английский престол. Впрочем, эта клятва ничего не меняет. Выполнять ее он не собирается. По очень простой причине — он дал ее без согласия Витана, и посему силы она не имеет. Это у них там в Руане считают: как герцог скажет, так и будет. И не могут себе даже представить, что слово короля Англии имеет меньший вес. Но в один прекрасный день эти господа из Руана догадаются, что он нарушил свое слово, и поступят соответственно…