Золотой цветок - одолень

— По ночам бормочет, молитвы читает, спать не дает. Вот я и порешил ее подарить шинкарю, — схитрил Меркульев.

— Так энтой птице самое место в церкови святой. Подарите ее лучше уж отцу Лаврентию. Попугай, мабуть, начнет отпевать покойников, служить молебны...

— Я бы не сказал, что сия птица общалась всю жизнь с почтенными монахами, — улыбнулся Меркульев.

— Возьми, атаман. У Ильи Коровина гаман оторвался, когда он полез взрывать корабль, — протянул Ермошка Меркульеву кожаный мешочек.

— Отдал бы Нюрке.

— Не можно Нюрке, там писулька наветная. Про Хорунжего и Груньку!

— Давай, разберусь!

Эти наветные писульки просто бесили атамана. Кто их пишет? Поймать бы и отрубить руки! Язык бы вырвать, глаза выколоть! Силантий Собакин погиб из-за такой вот подметной бумажки, кто-то написал его сыну старшему сказку: мол, твой отец ратует за общих жен, потому спит пока с твоей молодухой... Сын за солью уезжал, вернулся ночью, стучит, а ему долго не открывают. Выломал дверь, навстречу отец в исподнем. Ударил его сын ножом в живот. А жены-молодухи и в избе не было, она у своей матери ночевала. Зазря отца зарезал сын. И сам в яме удавился. Часто стали появляться в станице наветные писульки. И Меркульев убедился, что пишет их не один, а три человека. Кто же это? Таятся рядом три черные тени. Хорошо, конечно, что погиб Собакин.

— Но так и про меня сочинят! — возмущался Меркульев.

В шинке было тесно, жарко и шумно. Глиняные пивницы стояли на бочках и столах. Пахло рыбой и жареным мясом. Шибало порохом и морским ветром. Нечай куражился, золотых не жалел. Забогатели казаки, которые ходили в набег. И носы задрали. У Ермошки болярская шапка из соболя, шуба бобровая. Один корабль был забит мехами. Да, по золоту, тряпкам и рухляди парнишка стал вдруг богаче Меркульевых. Семь нянек белят и моют по очереди его избу. На полках в кухне появился фарфор и драгоценные кубки. Лари завалены красной пшеницей и крупчаткой. Ковры персидские на полатях, на стенах и на полу. Балда с братьями за три дня хату обновил, новую крышу поставил, крыльцо с навесом соорудил. И ставни резные петухами запели, и конюшня засмолилась венцами, и возвысились три поленницы березовых дров, и засияли солнечной желтизной новые ворота. Вот какова сила золота!

Глашку от Меркульевых Ермошка забрал. Старухи и девки умывают ее каждый день, шьют ей сарафаны, телогреи стеганые, шапки и воротники лисьи. Стешка Монахова прибегает по утрам и печет блины. Домнушка Бугаиха молочком потчует и сырниками. Дуняша Меркульева часто бывает: то шаньги заладит, то курницу. Спать одна Глашка боится. Лезет к Ермошке. Ей обязательно надо ткнуться носом в чей-нибудь голый живот, только тогда она уснет. А Ермошка насмешничает над дитятей:

— Ты попробуй, Глашка, притулиться своим носом ко мне вот сюда, пониже поясницы... Мож, еще быстрее уснешь!

Глашка колотит кулаками обидчика. Дуняша заступается за девчонку:

— Привычка у нее такая. С детства. Надобно ей сунуться носом в мягкое и теплое.

— А я ей не предлагаю ничего твердого и холодного! — продолжал издеваться Ермошка.

Дуняша начинала гневаться. Но Глашка мгновенно переходила на сторону любимого хозяина. Попробуй крикни на него — укусит!

— Ермошка-то стал нас богаче! — кольнула как-то Дарья своего благоверного.

— Надолго ли собаке блин? — хмыкнул Меркульев.

Раньше неприязнь к Ермошке объяснялась просто: отрок беден, зарабатывает на хлеб покручничеством в кузне. Но оказалось, что он не был таким уж бедным. Бросил на строительство церкви семьдесят золотых. Кузнец уверяет, что тайну булата открыл Ермошка. И жизнь, и поведение парнишки не поддавались объяснениям. Сейчас он был богат, но продолжал махать молотом в кузне. Вся казацкая станица повторяет это имя: Ермошка, Ермошка, Ермошка! И токмо одна Олеська поддерживала отца:

— Ермошка — быдло. Цесарские ефимки на божий храм он высыпал в запале, дабы упоить себялюбие, тщеславие, поднять лик свой в показе из ничтожества и нищенства! С каждым днем я все больше и больше его презираю! Он каждый вечер околачивается в шинке! Ужасно!

Нет, Ермошка не пил. Никто бы ему не позволил сие. И Соломону бы сразу отрубили голову, если бы он дал вина отроку до женитьбы и присяги. А присягу принимают на кругу в семнадцать лет. Три года еще мучиться Ермошке в бесправии. Но его берут в походы. Ему позволяют посидеть без вина и в шинке. А он любит слушать казацкие байки. И помогает Фариде разливать вино, моет посуду. Казну шинка ему не доверяют. Значит, не глупые люди. Но и при этом Ермошка умудрился как-то украсть горсть червонцев. Шинок — всегда радость.

— Купи, Соломон! — бросил на бочку Нечай черный комок застывшей смолы.

— Мумие?

— Оно самое.

— Надобно испытать.

— А как?

— Сготовить малость мази. Сломать курице ногу. Повязку с мазью на перелом наложить. Если нога срастется за три дня, то это подлинное мумие!

— Што ли, бывает обманное?

— Бывает, и довольно часто.

«Намотаем на ус!» — подумал Ермошка.

— Очень грязный кусок...

Соломон говорил, а сам лихорадочно думал, где взял Нечай этот слепок целебной смолы. Вот прилипшая красная нить — знак зодиака. На другой стороне — соломинка. Конечно же, внутри скрыт изумруд величиной с крупную виноградину. Неужели Манолис сел на корабли Сулеймана? Неужели его ограбили и убили эти разбойники? Я же посылал ему письмо, предупреждал!

— Приходи за ответом, Нечай, через три дня. Фарида испытает твою смолу на курице.

— Добро! — согласился Нечай.

— Можешь сказать ему сейчас, что лекарство поддельно! — шепнула Фарида шинкарю. — Не стоит ломать ногу курице.

— Это настоящее мумие, Фарида!

— Вижу!

— Это больше, чем дорогое лекарство!

— Не понимаю...

— В смоле изумруд с яйцо синицы.

— Как ты это видишь?

— Я давно вижу скрозь камни, Фарида!

Татарка улыбнулась и подбежала к Нечаю с кувшином вина.

— Видела на Кланьке золотые цепи. Ты одарил?

— Может, и я.

— Плат персианский на шее...

— Шалью могу и тебя приветить, Фарида. Мне досталось на дуване сорок платков с кистями. Это окромя атаманского куса.

— Одари, не откажусь.

Соломон пробился через толкучку к Ваське Гулевому. Он был пьян изрядно. Но отводил глаза блудливо в сторону. Что-то понимал, мерзавец.

— Василь, ты передал мое последнее письмо брату Манолису?

— В Астрахани?

— Да! Ты передал?

— Я все письма передал, Соломон! Клянусь! Но одно потерял. Кажется мне, что последнее утратил. Обокрали меня! Клянусь!

— Что ж ты мне не сказал сразу, Василь! Что ты натворил!

— Не огорчайсь! Пятнадцать лет я перевожу письма из городка в Астрахань и обратно. Иногда все писульки я выбрасываю в море! В том числе и меркульевские! И ничего в мире от энтого не изменилось! Ха-ха!

— Что с тобой, Соломоша? На тебе лица нет! — подбежала Фарида.

Дверь шинка распахнулась шумно и широко. Через порог шагнул с попугаем в руках Меркульев.

— Неужели это Цезарь? — похолодел Соломон.

— Купи! — протянул атаман птицу шинкарю.

— Она говорящая?

— Это не она, а он: попугай!

— Хорошо... он говорящий?

— Соломон! Разве я тебя стану обманывать? Это самый красноречивый попугай во всем мире! Он, как Охрим, говорит на двудвенадцати языках.

— Как его зовут?

— Кажется, Лукреций! Точно не помню!

— Птица сквернословит?

— Не слышал. Читает молитвы, псалтырь знает. Благопристойная птица.

— Почему же она молчит?

— Это не она! Это он — Лукреций!

— Я — Лукреций, — подтвердил простуженным голодом попугай.

— Сколько он стоит?

— Три золотых. Вот Ермошка рядом сидит... Он не даст соврать. Я у него купил за три цесарских ефимка этого говоруна.

Ну и пройдоха Меркульев! Купил за два, продает за три — покосился на атамана Ермошка.

— Мы берем попугая! — сказала Фарида, подавая атаману золото.

— Ермоха, сбегай к ведьме-знахарке. Притащи сюда ворону. Мы устроим состязание с птицей заморской, — приказал Хорунжий.