Золотой цветок - одолень

— Прощевай! — махнул ручищей атаману Илья.

— Ни пуха, ни пера! — ответил Меркульев, но у Ильи подвернулась нога, он упал неловко с крыльца.

«Плохая примета», — подумал Богудай.

— Спасибо дому сему! — заплетающимися языками благодарили есаулы хозяина расходясь.

— Ты пошто пересекла мне дорогу на свинье? — бушевал за воротами Илья Коровин, схватив знахарку.

— Проучи ведьму! — негодовал и Телегин.

Евдокия шипела, аки кошка, царапалась. Но что могла сделать эта сухонькая, маленькая старушонка с богатырем, который за один удар поднимал на пику по семь ордынцев?

— Мяу! Мяу! — прокошачила колдунья.

Тимофей Смеющев и Василь Скворцов отчетливо видели, как ведьма обернулась кошкой, вырвалась царапуче и убежала. Богудай Телегин узрел и кошку, и чернавку.

Соломон и Фарида наблюдали за есаулами, будто каменные. Гунайка из-за дерева выглядывал. Ермошка подавал Олеське знаки рукой, но она не смотрела в его сторону. Грунька Коровина пьяного Хорунжего к дому его нескладному повела. Выследила девонька своего господина и обрадовалась. Кланька у речки плакала. Нечай к ней не пришел.

— Илья Коровин зарубит знахарку! — ужаснулся шинкарь.

— Он зарубит борова, — успокоила его Фарида.

— А мясо можно взять? — поинтересовался Соломон.

— Нет! Энто же боров у нее не выхолощен! У него мясо вонючее.

— Что это такое — выхолощен?

— Узнаешь, ежли хоть раз увижу тебя с Зойкой Поганкиной.

— Зоида приговорена к смерти...

— Я тебе помяукаю, ведьма чертова! — свирепел Илья Коровин.

Он раскрутил легонькую старушонку и забросил ее на высокую крышу меркульевского хорома. На Илью кинулся знахаркин волк, норовил вцепиться в горло. Коровин ухватил его за ноги, ударил о венцы сруба, токмо мозги брызнули. Какая-то обезумевшая коза выскочила, разбежалась и подпрыгнула, ударила рогами в живот. Илья разорвал ее руками на две части. Он и медведя мог разорвать, а тут какая-то коза лезет угрозно. И тут произошел позор. Боров знахарки подскакал сбоку и сбил с ног богатырину.

— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — закаркала ворона с плеча колдуньи, стоявшей на крыше меркульевского хорома.

Боров вцепился в пьяного обидчика, начал рвать его клыками. Илья вскочил, оголил клинок и рубанул по свинье. Хряк развалился на две равные части. Марья Телегина видела, как знахарка обернулась вороной и улетела. Стешка Монахова клялась позднее, что колдунья превратилась в чёрную кошку. Ермошка заметил, как бабка скатилась по жерди, приставленной наклонно с крапивного торца.

— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — металась весь вечер по станице ворона.

Меркульев и Лаврентий не видели того, что происходило за калиткой и забором. Правда, шум услышали непонятный...

Олеська, Дуня, Глашка и Федоска спали на сеновале под тулупами, хотя ночи осенние были холодными. Меркульев и Лаврентий поели студня, отрезвели.

— Уложила бы детей на полати, простынут, — глянул на Дарью атаман.

— Пущай до снега спят на сеновале, здоровше станут.

— Избу для гостя обиходили?

— Убрали, вымыли. Надушили травами, истопили печь.

— Таракана для счастья запустили?

— Запустили.

Лаврентий понял, что его не убьют, что он почти завоевал Яик. Слезы хлынули слабые. Но выпил еще чарку — успокоился.

— А как моя икона с пресвятой богоматерью? — показал Меркульев на лик Аксиньи с Гринькой.

— Истинно богородица! — перекрестился Лаврентий.

— Она писана с немужней казачки.

— В каждой из жен может повториться лик богоматери.

— Но казачку застрелили из жалости.

— Тем священнее и таинственнее икона.

— А сыночка этой мученицы съела свинья.

— Да утвердится сим многострадальность и величие веры!

— Я жертвую эту богородицу с окладом для храма, — расщедрился Меркульев.

— Видит бог: это самый дорогой для меня сегодня Эдарок! — поклонился отец Лаврентий.

— Гром и молния в простоквашу!

Цветь двадцать третья

— Ты чо вытворяешь, Грунька?

— Спать тебя укладываю, разболокаю.

— Мы много выпили с отцом Лаврентием.

— Кто-то с крыльца упал, я сама видела. А Илья Коровин саблей зарубил свинью знахаркину. И волка убил, и козу разорвал!

— Какую козу?

— С рогами которая...

— Ежли с рогами, то я ее где-то видел...

— А мне жить не можно без тебя, Хорунжий.

— Глупая, что ты делаешь?

— Целую в уста, ласкаю.

— Уйди, дуреха рыжая.

— Убей, а не уйду!

— Грунька, не искушай! Не ввергай в грех!

— Я тебя жалею.

— Катись кобыле под хвост!

— Так не можно.

— Можнучи.

— Пшла вон!

— Пошто меня выбросил, яко кошку? Отвори дверь!

— Не открою! Не жди, Грунька!

— Пусти, Хорунжий.

— Я сплю...

— Ежели спишь, пошто разговариваешь?

— Отстань.

— Не отлипну!

— Я же сказал, Грунька: пошла в задницу!

Цветь двадцать четвертая

«Зажарит ведьма сердце петуха — и загорятся ночью в поле копны, луна кроваво в море упадет. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки!

Зажарит ведьма сердце петуха — простонет в ковылях сраженный воин. И конь заржет, заплачет чаровница. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За веру верную! Острите сабли, казаки!

Зажарит ведьма сердце петуха — и пролетят полки огнем и бурей. И хищно будут коршуны кружиться. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За землю русскую! Острите сабли, казаки!..»

Гуслярицу сию пели на Яике в застольях хмельных и в походах утруднительных. И сотни лет ходила по земле и воде дрожь от низкого гуда и кровавого смысла воинственных, угрозных и величественных по духу завываний. Звучала эта казачья молитва и сейчас на челнах Нечая, в море Хвалынском. Двести парусников скользили по соленой и зыбкой бездне на закат солнца. Свирепые волны бились о низкие борта челнов, окатывали казаков брызгами. И за каждым валом разевало море пасть...

— Зажарит ведьма сердце петуха! — зачинал в десятый раз отважный Нечай.

— Простонет в ковылях сраженный воин! — подхватывал трубно Касьян Людоед.

— И конь заржет! — возвышал медно голос Трифон Страхолюдный.

— Заплачет чаровница! — звенел Ермошка, как в кузне.

— Война, жестокая начнется! — ревел по-звериному Богдан Обдирала.

— Острите сабли, казаки! — неистово призывал Илья Коровин.

— За землю русскую! — властно объединял всех Остап Сорока.

И содрогалось море от казачьего гортанного стона, зова и клятвенного рыка. И рушилось басурманское господство над городами побережий.

А вода пучины осенью ледениста, пронзителен холодный ветер. Облака клубятся устрашительно, падают клочьями на пенные гребни. И не поймешь: где небо, где море. Качается кругом одна смертельная бездна. Хлопали и надувались под буревеем рогожные казацкие паруса.

Все войско Нечай разделил на пять куреней, в каждом отряде по сорок челнов-чаек со своим отважным атаманом. Первую ватагу под белым полотняным парусом вел сам Нечай. Вторую возглавлял Илья Коровин. Третьей правил Остап Сорока. Четвертой — Ерема Голодранец, пятой — Демьян Задира. Наиболее сильной и хорошо вооруженной была парусная стая Ильи Коровина. И не понимал почти никто, почему пошли в набег с Нечаем домовитые казаки: братья Яковлевы, Сергунь Ветров, Андриян Шаленков, Тимофей Смеющев, Василь Скворцов. Пристали к походу расстрига Овсей и толмач Охрим. Но без них и жить невозможно. За Ермошку хлопотал Меркульев. Не хотел брать мальчишку на челны Нечай. Илья Коровин от него тоже отказался. Все сделал атаман...

— Какой он добрый и хороший! И почему я думал худо о Меркульеве? Я его проклинал, словами обзывал ругательными за спущенных с цепи кобелей. А он не разрешил взять в поход Прокопку Телегина, Вошку Белоносова и других отроков. Одного меня, Ермошку, выделил и возвысил атаман. Да я в ноги должен кланяться всю жизнь Меркульеву!