Чтобы свеча не угасла

— А то, что и наши посадские тоже с князем Федором пойдут. Так всем миром порешили.

— Ну и хорошо. По правде решили. Был бы я здоров — тоже пошел бы.

У Анисима плохо володовала левая рука. Когда-то еще не в столь давние годы был он рыбным ловцом. И хоть приходилось каждую десятую, а то и пятую рыбу отдавать княжескому ловчему, да для дружины, да для церкви, а уж себе что останется, но жили они тогда сносно. Носил на торг рыбу свежую и вяленую, сушеную и соленую. Водилась в доме и щучина и лещевина и стерляжина.

Но в одно недоброе лето все нарушилось. Ловил однажды Анисим рыбу ночью острогой, да сам на острогу же рукой и напоролся, упав в лодке. С той поры она плохо слушается и Анисим ею мало что может делать. Потому-то и пошел в пастухи. А рыбу теперь ловит только вместе с Кузькой.

— А ты меня в поход пошли, батя.

— Тебя? — удивленно переспросил Анисим и внимательно, как-то по-особому посмотрел на сына.

— Ну да, меня, — подтвердил Кузька. — Что я — маленький?

Анисим долго не отвечал.

— Ты уже не мал, Кузя, да и не велик больно… И я бы тебя отпустил, да ведь ты знаешь, что у нас с тобой в одном кармане сочельник, а в другом чистый понедельник. Где коня возьмешь? На нашей Корюхе тебе и до Москвы не доехать, а купить не на что.

— Об этом не думай, — повеселел Кузька. — Князь Федор свои конюшни безконным откроет. А мне Андрюха коня доброго подобрать обещал.

— Ну, тогда другое дело, ежели так, — согласился Анисим. — А с маткой говорил?

— Не стал ее пугать. Ты уж сам, за один раз.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — закончил разговор Анисим, собирая в корзинку остатки обеда. — Ты тут Кузя погляди, а я подремлю немного. Эх, судьба наша. С малыми детьми горе, а с большими вдвое.

И Анисим стал устраиваться спать на теплой и мягкой траве…

…С пастьбы отец и сын вернулись поздним вечером, и, пока Варвара обряжала корову, Анисим ничего ей не говорил о сыне. Сказал же, когда она пришла со двора.

— Не отдам, — почти закричала Варвара и даже прикрыла собою Кузьку, будто кто-то собирается увести его немедля.

— Ладно, мать, не кричи. Конечно, вся семья вместе, так и душа на месте. Да уж такая стало быть судьба ему, — успокаивал жену Анисим.

— Да ведь он же еще дите, — не сдавалась, плача, Варвара. — Не ведает твоя голова, что язык глаголет.

— Жених он уже, а не дите. Скоро мужиком будет. Вот так и порешим, — твердо сказал Анисим и себе, и Варваре, и Кузьке.

И Варвара, поглядев на мужа и сына, поняла, что спорить будет без пользы. Она молча примирилась и только глаза, которые она то и дело утирала концом платка, выдавали ее думы.

После захода солнца, когда через узкое косящатое оконце, затянутое скотьим пузырем, в избу не стало пробиваться света, зажгли лучину и молча сели ужинать. Так же молча, помолясь на сон грядущий, стали укладываться спать.

Кузькино место ночью — горница. Здесь не жарко, как в избе, и многие ночные звуки услышишь, пока не заснешь: то ли животина вздохнет внизу в подклете, то ли какая птица прокричит в недальнем лесу или заплещут о берег озерные волны, совсем рядом за огородом.

Кузька уже стал засыпать, когда услышал вдруг, как скрипнула дверь в сенях и по двору кто-то пошел. Кузька встал, тихонько отодвинул задвижку волокового оконца и глянул на волю. В полумраке наступавшей ночи он узнал мать. Варвара прошла к озеру и вернулась оттуда, неся деревянный ковш с водой и небольшую глиняную чашу без дна. Она остановилась посреди двора, поставив чашу и ковш на землю. Затем щепкой прочертила вокруг себя, опустилась на колени и полила из ковша воды в чашу. До Кузьки донеслись слова матери:

— Разрыдалась я, раба божая Варвара, во чисто поле глядючи. Досиделась я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске и в обиде.

Пошла я во чисто поле, взяла чащу брачную, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою призорочною и возговорила зычным голосом.

Заговариваю я своего ненаглядного дитятку Кузьму над чашею брачною, над свежей водою. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря.

Есть великий окиян-море, в том великом океане есть остров, а на острове калена изба. Сидят в той избе три сестры, самому Христу дочери. Большая сестра сидит у порога на золотом стуле, берет иглу булатну, вдевает нить шелкову, зашивает рану кровавую у раба Божия Кузьмы. Не было бы ни раны, ни крови, ни ломоты, ни болезни.

А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в ночи и полуночи, в часу и получасии, в пути и дороженьке, во сне и на яву укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя и беды, от топора, от меча, от татарского копья, от борца-единоборца, от врага супостата, от всей поганой татарской силы.

Заговариваю я раба Божьего Кузьму — ратного человека сим моим крепким заговором. Чур, слову конец, моему делу венец.

Варвара еще долго молилась, кланялась и поила водой «Мать сыру землю», но Кузька уже ничего не видел и не слышал. Он успокоенно спал в своей горенке.

…Андрей и Ульяница провожали солнце, уйдя далеко от слободы по берегу озера. Здесь, на взгорке у березовой рощи, где в праздники собирались белозерские парни и девушки, они сидели и глядели на закат.

Казалось, что солнце садилось в озерную воду, так же, как утром поднималось из озера. Видение это заворожило обоих. Ульяница вдруг прижалась к Андрею.

— Ты чего-то боишься? — спросил Андрей.

— Нет, Андрюша. С тобой мне не страшно, а хорошо. Я за тебя боюсь… боюсь потерять.

— Видно уж такая судьба наша: мне уходить, тебе — ждать.

— Больно недолго нам с тобой погулять довелось. Ты помнишь, как мы встретились накануне Петрова дня?

— Разве я когда забуду… Только я ведь тебя раньше приметил.

— Когда? — удивилась Ульяница.

— В Иванов день. Вы тогда вот в этой роще хороводы водили, да песни пели. Про цветок иван-да-марья.

— Я помню. Верно, пели… А ты знаешь, Андрюша, почему так этот цветок назван?

— Нет.

— Тогда слушай, — тихо, почти шепотом говорила Ульяница. — Жили когда-то давным-давно молодец и девушка. Иван — да Марья. Ну, вот такие, как мы с тобой. И полюбили друг друга. А потом вдруг все узнали, что они — брат и сестрица. И люди наказали их: сделали цветком. Вот почему лепестки у этого цветка разного цвета. И зовут его иван-да-марья… А ты почему тогда не подошел ко мне?

— Сразу как-то не решился.

И они стали вспоминать о своей первой встрече накануне Петрова дня. В ту ночь парни и девки спать не ложились. Сперва провожали солнце, а вместе с ним и весну красну. Потом всю светлую ночь водили хороводы, пели, играли, ожидая восхода солнца; в этот день оно всегда горело и играло, возвещая приход лета красного.

Недалеко от них шумели листвой деревья от свежего ветерка с озера.

Ульяница прислушалась.

— Деревья шумят, — сказал Андрей, — ветер подул.

— Это они разговаривают, — тихо и таинственно проговорила Ульяница.

— Как это?

— Мне бабка старая сказывала, что деревья живые, что они тоже люди, только давным-давно жили. А теперь один раз каждое лето они переходят с места на место и разговаривают меж собою. Вот и шумят.

— Когда это бывает? — спросил Андрей.

— В ночь на Ивана Купалу, когда многие чудеса случаются.

— О чем же они говорят?

— Понять их может только тот, — кто в эту ночь сорвет цветок кочедыжника [7]. Он в полночь распускается и горит огнем, а нечистой силой охраняется. Чтобы сорвать его, надо нечистую силу одолеть: не поддаваться искушениям ее, не откликаться на зов, даже головы не поворачивать…

А кто знает, тот сказывает, будто дубы разговоры ведут о богатырских подвигах, а березы все про любовь шепчутся.

Ульяница замолчала и они долго сидели, прижавшись друг к другу, слушая шум берез.