С любовью, верой и отвагой

Так они сидели в гостиной и болтали, не замечая, что за окном сгущаются декабрьские сумерки. Потом они два раза ездили в оперу, ужинали вместе. Надежда уходила из дома генерала Засса с весёлым сердцем и лёгкой душой, как будто нашла тут задушевную подругу. Во всяком случае, с Александрой Фёдоровной, несмотря на разницу в возрасте более чем десять лет, она могла быть сама собой...

Перед отъездом из столицы Надежда посетила нового военного министра графа Аракчеева. В обществе о нём говорили всякое, но она была обязана графу: на её письмо с просьбой о деньгах в феврале 1808 года он ответил быстро, и нужную ей сумму за лошадь господину Мальченко Надежда получила в начале апреля.

В просторном министерском кабинете навстречу ей поднялся рослый мужчина с грубоватым лицом, с живыми и умными глазами. Он сказал, что душевно рад познакомиться с корнетом Александровым лично. Вопросы у военного министра были обыкновенные: как ей служится в полку, каково там общество офицеров и обычаи службы, нужна ли какая-нибудь помощь.

Надежда сразу почувствовала, что этот известный на всю Россию человек, вершитель судеб в Российской армии, проклинаемый многими и любимый государем, знает о ней все и относится к ней с интересом и уважением. Смущение её исчезло. Коротко и чётко, как полагается военному, она ответила на его вопросы и сказала, что пришла засвидетельствовать своё почтение и благодарность за милости его, ей оказанные. Граф просил её впредь обращаться к нему при малейших трудностях.

Затем Аракчеев проводил корнета Александрова до дверей. Оба его адъютанта, сидевшие в приёмной, с удивлением наблюдали, как Алексей Андреевич, «всесильный временщик», сначала по-товарищески пожал руку молодому обер-офицеру Мариупольского гусарского полка, а потом изящно поклонился ему, будто тот был великосветской барышней.

8. ДЕРЕВЕНСКИЕ СВЯТКИ

Надежда так боялась опоздать из своего первого офицерского отпуска, что в конце концов явилась в полк на два дня раньше срока, обозначенного в её отпускном свидетельстве. Побывав в штабе, двинулась из Луцка в Голобы. Там она узнала, что в её отсутствие со знакомыми ей людьми произошли значительные события: одно — радостное, другое — очень печальное.

Командир эскадрона майор Павлищев с 12 декабря 1808 года стал подполковником. А молодая жена ротмистра Станковича в начале ноября разрешилась от бремени сыном и после родов умерла. Ей пытался помочь полковой врач, младший штаб-лекарь второго класса Василий Иванович Любарский, имевший немалый опыт военного хирурга, но всё было тщетно. Открылось кровотечение, и на второй день её не стало. Ребёнка пока забрали к себе её родители, херсонские помещики.

В доме Павлищевых праздновали. На Святки в Голобах устроили трёхдневное гулянье с обильным угощением, катанием на тройках, концертом, танцами, иллюминацией в саду графини Вильге и фейерверком. В деревню собрались все старые друзья Ивана Васильевича — мариупольцы, служившие с ним по пятнадцать и более лет. В первый день, пропустив по стаканчику вишнёвой наливки, изготовляемой собственноручно Луизией Матвеевной, ветераны предались воспоминаниям. Тон задавал новоиспечённый подполковник, которому было что рассказать.

По его воле слушатели сначала переместились в причерноморские степи, где летом 1787 года стоял Мариупольский легкоконный полк, а двадцатилетний дворянин из Екатеринославской губернии Иван Павлищев пятый год служил в нём и был всего лишь кадетом, или, по-нынешнему, портупей-юнкером, то есть нижним чином. В сентябре турки неожиданно высадились под крепостью Кинбурн, и кавалеристы получили приказ Суворова немедленно идти туда. За три часа преодолели двенадцать вёрст, с ходу бросились в атаку и захватили батарею османов. Павлищев подумал тогда: «Либо пан, либо пропал!» — очертя голову кинулся под вражескую картечь и первым взошёл на батарею. Командир его заметил. В декабре 1787-го он уж был корнетом, произведённым за боевые отличия [52].

Суворова Иван Васильевич видел ещё раз в Польше в 1794 году. Мариупольцы ходили на штурм предместья Варшавы под названием Прага в октябре. Там была страшная резня. Русские отомстили польским повстанцам за вероломное нападение 9 апреля 1794 года. Тогда поляки за одно утро перебили на улицах Варшавы почти восемьсот российских солдат и офицеров, которые не могли оказать им настоящего сопротивления, так как вышли из церкви после богослужения и были безоружными.

Но больше всего за столом вспоминали поход в Австрию в 1805 году и сражение под Аустерлицем. Сумрачный и туманный день 20 ноября закончился для мариупольских гусар, находящихся в отряде князя Багратиона, отступлением к деревне Раусниц под жестоким огнём французской артиллерии.

О том, что при этом по приказу Багратиона войска бросили свои обозы, стоявшие на Ольмюцкой дороге, собравшимся поведал ротмистр Станкович. Он с полуэскадроном гусар был отправлен от полка на их прикрытие. Хорошо, что солдаты успели зарядить карабины и пистолеты и сидели в сёдлах, взяв ружья на бедро. Только потому они смогли отбиться от драгун из корпуса маршала Ланна, внезапно появившихся на дороге, и ускакать к своим, потеряв всего трёх человек.

Неторопливый рассказ ротмистра никто не прерывал. Голос Станковича звучал глухо. Сам он был хмур и мрачен, казался погруженным в свои мысли. Но с праздника не уехал до конца, потому что сидеть одному в опустевшем доме было ему очень тяжело. Надежда подошла к ротмистру со словами соболезнования. Он пожал ей руку с печальной улыбкой и сказал, что ценит дружеское участие корнета хотя бы из-за того, что покойная жена его всегда хвалила молодого офицера...

Большой снег выпал 6 января, а в ночь на 7-е ударили морозы. Утром Надежда поехала от Павлищевых к себе в Свидники и по дороге сильно замёрзла, несмотря на то что была в зимнем кивере с суконными наушниками и назатыльником, в толстом шерстяном шарфе и шинели на меху. 8-го января холода усилились. Надежда решила не ездить на Крещение в Голобы, хотя и обещала Лизе разучить с ней новую французскую песенку. Морозы трещали девять дней и привели к полной остановке армейской жизни. Лошадей не брали даже на проездки под попоной, гусары сидели по деревенским хатам, кутаясь в свои суконные плащи. Старожилы здешних мест говорили, что не помнят таких холодов с самого 1796 года, когда умерла государыня Екатерина II.

Выходя из дома поутру минут на тридцать — сорок вместо обычной полуторачасовой прогулки, Надежда озирала белые пустынные поля, заиндевелые деревья и утонувшие в снегу хаты. Она удивлялась безмолвию и неподвижности этого мира, будто промерзшего насквозь. Она думала, что 1809 год начинается как-то уж слишком медленно и тихо, не обещая никаких перемен. А она ждала их. Она привыкла к переменам. Но лишь сейчас, обходя с проверкой крестьянские дома, где были на постое её солдаты, гуляя по оледеневшим дорожкам, присыпанным золой, сбивая тростью верхушки сугробов, Надежда начинала понимать, что перемены больше не нужны.

Ей шёл двадцать шестой год.

Мечта осуществилась. Она все расставила в своей жизни по местам ещё раз, исходя из вновь открывшихся обстоятельств. Теперь ей оставалось привыкать к этим новым декорациям, обживаться в них, как актёру на сцене после премьеры своего спектакля.

В Свидниках перед ней тянулись в струнку гусары и с поклонами ломали шапки мужики, потому что она — командир. Нарочный из штаба привозил ей пакет, и из него выпадало письмо дяди Николая с каракульками Ванечки, потому что она — вежливая племянница и заботливая мать, вырвавшая своего сына из тины провинциальной жизни ради блестящего столичного образования. Подполковник Павлищев, осмотрев её взвод, благодарил за службу, потому что она дело своё знает и потому что у неё есть покровитель — командир дивизии генерал-лейтенант Суворов. Шеф полка барон Меллер-Закомельский при встрече вежливо спрашивал её о трудностях, потому что она — в переписке с государем и военным министром графом Аракчеевым...