Честь воеводы. Алексей Басманов

После свадебных торжеств, которые длились семь дней, в великокняжеских теремах наступила тишина. Князь Василий и княгиня Елена отправлялись каждый день на богомолье по московским монастырям, а спустя неделю уехали в Троице-Сергиеву обитель. Куда бы молодожёны ни приходили, в храм ли, в монастырь ли, они всюду много и истово молились, просили Всевышнего о милости — послать им дитя.

Однако время бежало, а милость Божия на них не снисходила. Прошло три месяца, но Елена не ощущала движения новой жизни в себе. Тело оставалось лёгким, и жажда мужской близости с каждым днём нарастала.

Вместе с тем, как по осени на лужах, в душе появился ледок и день за днём крепчал, прорастал вглубь, угнетал её нрав. Прежде так любившая весело посмеяться Елена замкнулась, снедаемая думами. Она стала пугаться бессонных ночей.

Великий князь, похоже, не замечал перемен в супруге, да и видел её редко в последние месяцы и с наступлением весны. Он был озабочен державными делами, готовился отражать нашествие крымской орды, а с нею ногаев, казанских и астраханских татар. Доносили ему лазутчики, что хан Саадат-Гирей задумал нынче слить все орды в единую Большую Орду и вновь поработить Русь. Было отчего великому князю тревожиться, уйти в военные заботы, забыть о молодой жене.

Придворные вельможи тоже словно забыли о Елене и при великом князе не заводили о ней речи. Но однажды они напомнили ему о Соломонии. Ранним апрельским утром за три дня до Воскресения Христова во время трапезы конюший Фёдор Овчина тихо произнёс:

   — Государь-батюшка, донесли мне весть о том, что в Суздале сотворилось чудо, да никто не ведает, чья сила тому помогла. Но похоже, что всё-таки Божья. Сказывали богомольцы, что инокиня Софья из Покровского монастыря разрешилась от бремени и родила сына.

Эта весть так больно ударила Василия, что он задохнулся и долго не мог перевести дыхание. Он и раньше слышал о том, что Соломония якобы носит дитя, но думал, что всё это обман в угоду её корысти. Ан нет, вот оно, свершилось. Он же за отторжение Соломонии и жестокосердие наказан люто. И как теперь поступить, он вовсе не знал и не у кого было попросить совета. Князь Шигона предал его, митрополит-угодник Даниил не остановил пострижение, когда Соломония молила о милости. «Что же ныне делать? — стонал Василий. — Может, помчать в Суздаль и вызволить из заточения мать и дитя?» Но Василий нашёл-таки лазейку ускользнуть от исполнения благого желания. «Да нужно ли ехать в Суздаль? То не моё дитя, а прелюбодейчич».

Когда же стало прорастать новое зло в отношении Соломонии, великий князь и его не вырвал с корнем. Он не пресёк движение Глинских — матери Елены княгини Анны, братьев Юрия и Михаила. О том движении Глинских великий князь узнал всё от того же конюшего Фёдора Овчины. Он пришёл в опочивальню государя ночью, разбудил его и сказал с тревогой:

   — Великий князь Василий Иванович, пробудись и внемли. В Суздаль собираются люди княгини Анны Глинской. Они затеяли нечистое. Что делать повелишь?

За многие часы размышлений князь Василий отрезвел, смягчился душой и готов был защитить Соломонию. Он ответил конюшему:

   — Думал о том, брат Фёдор. Пошли сей же час в Суздаль дьяков Григория Меньшего-Путятина и Третьяка Ракова. Над ними поставь боярина Фёдора Колычева — предан Соломонии и добьётся нужного. Пусть они моим словом возьмут мать и увезут в Александрову слободу. Там строго держать её под надзором.

Ступив на стезю злочинства, сойти с неё непросто. Не удалось сие великому князю и на этот раз. Боярина Фёдора Колычева давно не было в Москве, и в эти дни он пребывал со своими каргопольцами в Диком поле. Уехали в Суздаль лишь дьяки Путятин и Раков. Но и они опоздали. Дитяти при Соломонии не было. Как выяснили дьяки, до них побывали в монастыре люди княгини Анны во главе с её сыном Юрием. Потом дьяки узнали, что и князь Юрий Глинский ушёл из Суздаля ни с чем и они не захватили дитя. Дьяки Григорий и Третьяк всё-таки оказались дотошнее князя Юрия Глинского. Они не покинули монастыря, а добрались до игуменьи Ульянеи и именем великого князя попытались заставить её сказать, куда делось дитя. Но бились они тщетно, хотя и угрожали:

   — Ты, Ульянея, под Богом ходишь, потому говори всю правду о государевом деле. Не то быть тебе битой, — предупредил дьяк Григорий.

   — Правду и говорю, как пред Богом: нет никакого дитяти в обители.

   — Где же оно? Вся Москва трезвонит, что инокиня Софья родила сына, а ты отрицаешь. Веди нас в келью!

   — Не поведу. Она хворая лежит, в горячке. — Ульянея, в мирской жизни красавица Агриппина Пронская, княгиня, боярыня, была возлюбленной князя Василия Патрикеева, но за любовь свою заслужила немилость великого князя Василия и была пострижена в монахини в один день с князем Патрикеевым. Ей было за что питать к государю нелюбовь, потому она ни в чём не поступилась в его пользу.

Как ни пытались дьяки выжать, выведать у инокинь Покровского монастыря что-либо об исчезновении сына Соломонии, ничего они не добились. Даже грамота государя, с коей примчал в Суздаль гонец и коей Василий одаривал Соломонию селом Вышеславским с деревнями и починками, не сдвинула дознание ни на шаг. И Ульянея не смягчилась, хотя в той грамоте говорилось, что после смерти инокини Софьи село, а с ним и всё прочее отходили в дом Пречистые Покрова Святой Богородицы.

Бывшая княгиня Агриппина Пронская и в молодости была умна, теперь и вовсе. Ещё прозорливостью обогатилась. Потому, прочитав дарственную, увидела между строк и то, что было уготовано инокине Софье, кроме села Вышеславского с деревнями. Смерть таилась за государевой бумагой, ибо не могла Ульянея пережить Софью, которая была в два раза моложе её.

И Ульянея отказалась принять дарственную и не позволила вручить её Софье.

Настырные дьяки перехватили в сенях келейницу Ефимью, прислуживающую Ульяне и Софье. Она же склонила голову и открыла всё о «государевом деле». Ей казалось, что она говорит правду, но другой, истинной правды она не знала.

   — Верно, служилые, — начала рассказ Ефимья, — инокиня Софья разрешилась от бремени. Да мёртвое дитя было. В ту же ночь пришли к ней в келью некие люди в чёрном и лики закрыты и унесли тельце, а куда, того никто не ведает. Даже матушка Ульянея.

Дьяки поискали следы младенца в подвалах монастыря, в усыпальницах, на монастырском погосте, но вынуждены были вернуться в Москву ни с чем. Лишь опасение за свои животы от немилости великого князя увозили дьяки из Суздаля. Как примет великий князь печальные вести, было ведомо одному Господу Богу.

Государь отнёсся к этим вестям болезненно, но дьяков отпустил с миром, потому как не видел причины подвергать их опале. Князь Василий признал виновным себя в том, что лишился сына и наследника. День-другой он предавался унынию и печали. Да утешился наконец: другие печальные вести принесли в Кремль служилые люди. К Московской земле подходила орда хана Саадат-Гирея, и государь был вынужден уехать в Серпухов, поближе к войску.

Княгиня Елена тоже вскоре узнала, что произошло в Суздале. И у неё появился повод порадоваться. Но она не ощущала отрады. Была тому важная причина. Шёл шестой месяц её супружеской жизни, а её лоно по-прежнему оставалось пустым. И это так угнетало Елену, что она не находила себе места. Елена много молилась, просила милости у Матери Божьей, своей защитницы, но напрасно. Все потуги её были бесплодны. И на глазах у матери и сестры менялся характер великой княгини. Она всё больше походила на свою мать — склочную и злобную хищницу. Она часто срывалась на крик и, бывало, заглазно угрожала князю Василию:

   — Нет, государь, судьбу Соломонии ты мне не уготовишь! Я знаю, что мне делать! У великой княгини будет наследник! Будет! Будет!

Княгиня Анна успокаивала мечущуюся по покою дочь и заверяла её:

   — Бог милует тебя от участи Соломонии. И близок час, когда я приведу тебя к торжеству.

Однажды Анна встала перед окном, протянула в пространство руки, в её чёрных глазах вспыхнул дикий огонь.