Форпост в степи

Рано утром, когда она открыла дверь, в дом вдруг влетела птичка. Громко чирикая, она полетала по избе и снова выпорхнула на улицу. «Предвестница беды», — подумала Груня, а сердце сжалось от тяжелого предчувствия.

Услышав шаги во дворе, Груня вскочила. Послышались голоса. Кто это? Может, Лука наконец вернулся?

Она выглянула в окно. Во дворе и за воротами народ. И людей так много…

Заскрипели ступени крыльца. Кто–то закашлялся, как будто водой поперхнулся. Нет, это не Лука!

Никодим зашел в избу со слезами на глазах. С ним были его жена и Анисья Комлева.

— Ох, Грунечка, — заголосила От порога Прасковья. — Нет уже у нас больше Луки. Не–е–е-ту, Гру–у–у-ня!

У Груни потемнело в глазах. Она как будто отключилась от происходящего. Она не помнила, как вырывалась из крепких рук Никодима, била себя кулаками по вискам, выдирала волосы из головы, не чувствуя боли.

Женщины силком уложили Груню в постель, а сами сели рядом. Вошедший в избу поп Серафим начал громко читать молитвы. Входящие следом за ним люди тоже молились, но Груня ничего не слышала. Она словно окаменела, превратилась в холодный камень, и читаемые молитвы не могли облегчить боль и оживить омертвевшую душу.

30

Пугачев чувствовал себя тревожно. Каждую секунду, каждый миг могла решиться его судьба. Правда, верный Макей пока держался на допросе крепко. Но что будет завтра?

Когда Пугачев задавал себе этот вопрос, у него начинало сосать под ложечкой, а в сердце образовывалась пустота. Макей выполнял сейчас роль балансира. Выскользнет он из рук, проговорится — и Пугачев полетит вниз и разобьется.

Нет, так продолжаться больше не могло.

Пугачев вернулся с допроса под вечер смертельно уставшим. Всю ночь и утро он спал. И теперь заторопился. Потерев виски, он быстро вскочил на ноги и поспешил к окну.

Караульный солдат Поликарп Ивлев подметал двор. По обыкновению, Емельян посмотрел на него с развязной ухмылкой, и в его темных глазах промелькнул огонек. Ивлев отвернулся.

— Ну и житуха у тебя, Поликарп! — крикнул ему Пугачев. — Что на каторге, что в гарнизоне вашем. Все зараз едино!

Чтобы не встречаться взглядом с Емельяном, Ивлев повернулся спиной к окну. Сегодня ему не хотелось разговаривать с этим арестантом, и Пугачев заприметил это.

— У тебя что–то стряслось, Поликарп? — крикнул ему Емельян. — А ты б не воротил рыло в сторону, а взял бы да излил душу. Может, я и присоветую тебе чего?

— Ага, ты в самый раз и присоветуешь, — огрызнулся Ивлев, боязливо осмотревшись. — Ежели бы советы умные в башке имел, на гауптвахте бы не маялся. Сам цепью к стулу прикован, а еще поучать набивается.

— Раз на цепи, знать, власти опасаются, — деланно хохотнул Пугачев. — Дураки вон по землице бродят, ненужные никому, а у кого башка на плечах разумная имеется, того на гауптвахту садят.

— Вот уморил, умник, — перестав подметать, подошел к окну Ивлев. — Так тебя его благородие, знаешь, называет «прельстителем несмышленых казаков», во как! А еще, для наглядности, правеж жестокий тебе готовят!

— Вот гляди сам, как хорошо все, — ухмыльнулся Пугачев. — Аты не тужи зазря, а то поминки по нам обоим опосля справлять будут!

Емельян сухо рассмеялся, а Ивлев вздрогнул. О каких еще поминках он говорит?

— Мели, Емеля, — твоя неделя, — огрызнулся он и отошел от окна, чтобы не тратить время на разговоры с опасным арестантом, с которым солдатам пришлось долго повозиться, когда ловили его в степи.

Время перевалило за полдень. Поликарп Ивлев сложил в поленницу наколотые дрова и заглянул на кухню.

— Легок на помине! — встретил его благодушной улыбкой кашевар Терентий Ребров. — Вот, — сказал он, — отнеси арестанту Пугачеву горяченького.

Наверное, в первый раз за совместную службу Поликарп посмотрел на добродушного кашевара с таким несогласием, как смотрят на отдавшего глупый приказ офицера, но поделать ничего не могут.

— В чем дело? — спросил Ребров удивленно. — Ты не слыхал, что я сказал тебе?

— Слыхал, — ответил Поликарп, понуро опустив голову.

— Так что же ты? Не хочешь отнести несчастному человеку миску вкусненькой кашки–размазни?

Ивлев отвернулся, чтобы не видеть лица кашевара, в котором все было таким добрым, радостным: рот, глаза, даже брови… Он и говорил всегда только все хорошее, как и готовил всегда вкусно и добротно.

— Арестанту надо хорошо поесть, его и без того допросами уморили. Отнеси ему кашку, — втолковывал ему Терентий.

— Не хочу я к нему идти, — сказал Поликарп. — Пошли кого- нибудь другого…

— Так все при деле. Ты один болтаешься как неприкаянный.

Поставив на стол миску, кашевар подошел к Ивлеву и встряхнул

его за плечи.

— Я тебя что–то не узнаю, Поликарп. Почему ты не хочешь идти к узнику? — спросил он.

— Жаль мне его, ведь пришибут скоро, — ответил, вздохнув, Ивлев.

— А ежели он еще от голода будет мучаться, тебе легче станет? — нахмурился Ребров. — Сам вот посуди, по–христиански это?

Поликарп испугался. Он впервые видел обычно доброго кашевара таким недовольным.

— Будь по–твоему. Давай миску, отнесу арестанту.

— Держи, — вновь, словно ничего не произошло, довольно улыбнулся Ребров. — Гляди только руки не обожги. Горячая кашка еще.

Сидевший в камере Пугачев ежился. Его знобило. Он думал об уведенном на допрос Макее, который по–прежнему не выдавал его. Это радовало Емельяна, но не надолго. Ведь уже завтра от страха или отчаяния Макей может сдаться. Нет, нельзя быть спокойным, пока Макей жив и способен говорить…

В коридоре послышался шум шагов. Пугачев отвлекся от своих горьких мыслей и насторожился.

Дверь открылась, и в камеру вошел Поликарп Ивлев. Выглядел он мрачнее грозовой тучи.

— На–ка вот, кашки поснедай, — сказал он, протягивая миску.

— Кашка — это хорошо, — через силу улыбнулся Пугачев. — Кашка — это наипервейшее дело для голодного! А ты чего нос повесил, Поликарп, аль свою жратву для меня от сердца отрываешь?

— Отчыпысь, Емеля, не до тебя мне сейчас! — взмолился Ивлев. — Мне сейчас белый свет не мил, а ты меня еще донимаешь. Как лист банный к заднице прилип.

— Да ты не серчай, не со зла я, — сочувственно произнес Емельян. — Говори, что на сердце накипело? Кто знает, может, и помочь чем смогу?

— На войну турецкую скоро отправят, — наконец–то признался Ивлев. — На душе кошки скребут.

— Знамо дело, не мед там, — вздохнул сочувственно Пугачев. — Приходилось мне бывать там. Аж жуть берет, когда те годочки вспоминаю! Пальба вокруг, кровища… А тут еще чума косит. Да я лучше на виселицу идти соглашусь, чем на бойню ту обратно.

— А отлынить не знаешь как? — поглядел на Пугачева, как на чудотворца, Поликарп. — Ведь можно как–то от повинности отбрыкаться?

— Не был бы ты солдатом государевым, я бы те тыщу советов на этот счет дал, — сказал Емельян. — А теперь у меня слов нету. Разве что…

— Ну, не томи, — напрягся Ивлев.

— Драпать тебе отсель надо — и весь сказ! Послухай совета разумного да призадумайся!

— Не–е–ет, — замотал головой Поликарп. — Мне эдак неможно! Ежели словят, то…

— А ежели не словят? — перебил его Пугачев. — Тогда вольным казаком станешь. Айда на Терек зараз утекем? Там нас никто не достанет.

— Не знаю, — задумался Ивлев, еще не замечая, что успел попасть под влияние арестанта. — А я вот слыхал, что на Яике вольности гораздо больше. Его благородие с гостем своим в карты резались, вот и болтали о разном. Гость тогда и сказывал, что в Яицке–городке казаки бузят. Все войско казачье взбаламутилось супротив государыни настрой великий!

— А ты не брешешь разом? — спросил задумчиво Емельян.

— Да вот тебе Крест святой! — Поликарп рванул с головы шапку и перекрестился. — Баре друг другу никогда не брешут, вот и я по тому сужу!

Пугачев задумался. Судьба снова улыбнулась ему, подослав этого глуповатого солдата. Что ж, говорят, что от судьбы не уйдешь, значит, и на сей раз надо отбросить сомнения и пойти у нее на поводу…