Золотой цветок - одолень

Предупреждение атамана всех насторожило. Но как священный огонь непринуждения мерцает в сосуде дружеского общения, так скованность льдеет в нажиме и подчинении. И чужим языком начинают говорить люди.

— А как поживает юнивый писарь князя Голицына? — вопросил напыщенно Охрим.

— Сеня?

— Да, мой внучок Сенька. Семен Панкратович. Он изредка передает мне писульки.

«Вот откуда Меркульев узнал мое имя», — быстро сообразил Лаврентий.

Но виду святой отец не подал. Говорил спокойно, без вранья. Не суетился мелочно. Не заискивал.

— Сеня здоров и весел. Мы с ним в большой дружбе. Но я не ведал, что у него есть дед на казацком Яике.

«Лысая варежка! — сокрушался молча Меркульев. — Выдал нашего дозорщика. Простодушен до дитятства. Захотелось, видите ли, старику побалакать о любимом внуке. Уж лучше бы болтал про своего чертова Лукреция-Мокреция или Гомера, задери его холера».

— А знакомы были с моим другом Авраамием Палицыным? — разговорился Охрим.

— О, великий человечина! Он и спас Русь от поляков! Он поднял народ на борьбу своими посланиями! Жаль, что всю славу его прилепили Минину.

Во двор вбежал Гунайка, торопился, даже калитку не закрыл за собой. У крыльца остановился растерянно...

— Говори, говори. У нас нет тайн от отца Лаврентия! — пробасил Меркульев добродушно.

— Отцеубийство. Старшой сын зарезал отца, Силантия Собакина.

«Как хорошо! — подумал Меркульев. — Избавил меня от греха!»

Силантий, бывший атаман, знал об утайной казне. Его так и так надо было убирать! Мог выдать, хотя клятву держал, целовал крест.

— Иди, Гунайка. Повели дозорным бросить убийцу в яму. А нам не мешай! — распорядился Хорунжий.

— Кто этот Силантий? — спросил святой отец.

— Бывший атаман. Республикиец, как и Охрим! Еще хуже: хотел отменить и выбросить в море золото. Мол, все зло от богатства и злата! Дорогую посуду во всех домах побили. Изорвали и сожгли хорошие зипуны, рухлядь красную. Хлеб поделили поровну. Но скоро все сеять перестали, порезали скот, стали мереть с голоду, — поведал Богудай Телегин.

Жена Силантия, сиречь Домрачиха, околела! — злопамятно напомнил Меркульев. — Дочку его, Верку, кормилица выходила.

— Прошу гостей к столу! Добро пожаловать! Хлеб и соль! — вышла с поклоном на крыльцо Дарья.

За ее спиной держали на шитых рушниках ковриги и солонки Нюрка Коровина и Марья Телегина. И сразу все остро ощутили, что проголодались, устали от впечатлений и разговоров. Но прошли в избу не спеша. Один только Меркульев все еще думал о Собакине:

«Я ведь собирался сегодня ночью его порешить! Не за себя, он мне безвреден. Но Силантий уже проговорился в шинке, что есть на Яике утайная казна!»

Лаврентий не сел в красный угол, устроился лицом к иконостасу, спиной к шестку. И на еду не набросился, аки дикарь. А Хорунжий сразу ухватил кус медвежатины, начал мазать его обильно горчицей. Не выпили еще, не сказали торжественно слово застольное, а он уже жрет. И кузнец не лучше: отломил у севрюги голову, красоту на блюде испортил. Охрим на гуся набросился, зачавкал. Глаза от удовольствия закрыл, будто кот... Достойно сидят токмо Коровин, Скоблов, Телегин, Скворцов...

Меркульев разлил вино в чаши, святому отцу наполнил почетно чеканенный серебром рог.

— За здоровье бабушки Гугенихи! — сказал Лаврентий, вставая и осеняя чело крестом.

— За здоровье бабушки Гугенихи! — вразнобой ответили есаулы.

И наступил окончательный перелом! Какой уважительный батюшка! Знает, оказывается, святые обычаи Яика. Чару выпил за здоровье бабушки Гугенихи. А никто ему не подсказывал. В красный угол не сел, хотя там его место. С безбожником Охримом говорил мягко, спокойно, не суетно. После бани в конюшне на сене полежал под тулупом. И со всеми почтителен. Успел во дворе поговорить с юницей Дуняшей и Олеськой.

— Преудивительные дщери у тебя, Меркульев, — искренне похвалил Лаврентий юниц. — Та, что младше, явно зачитывается Авраамием Палицыным. А которая постарше, окатила меня: наизусть проговорила отрывок из Гомера.

— Олеська! — позвал атаман, намереваясь похвастаться.

— Слушаю, отец! — вбежала с крыльца девчонка.

— Прочитай нам, проговори наизусть энтот кусок... Ну, который мне нравится. Как его... запамятовал... Гусиод!

— Из Гесиода?

— Из него, про отцов и детей!

— Это я ее научил! — похвалился Охрим.

— Будь ласковой, Олеся! — повернулся к девчонке заинтересованно отец Лаврентий.

Олеська зарозовелась, спрятала руки за спину, заговорила певуче, по-гуслярски:

— Землю теперь населяют железные люди!

Им передышки не будет ни ночью, ни днем от труда и от горя.

И — от несчастий! Заботы тяжелые боги дадут им.

Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага.

Бог поколенье людей говорящих погубит.

И это — после того, как на свет они станут рождаться седыми.

Дети с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут.

Чуждыми станут приятель приятелю, гостю — хозяин.

Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут.

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети...

Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся!

Олеська замолчала, стояла лучинкой, не шевелясь. Есаулы переглядывались. Они уже слышали сии пророчества пиита древнегреческого. Меркульев иногда заставляет дочку читать вирши для гостей. А Тимофей Смеющев и Федул Скоблов даже переписали эти строчки. Но сегодня Олеська читала Гесиода необычно. Она переживала те отношения, о которых говорила. И потому стояла бледная, подрагивала.

«Где-то я видел ее такой... Конечно же: на защите брода! Она вышла из укрепа, таща по земле тяжелую пищаль. Она была такой же бледной, так же вот подрагивала...»

— Когда жил сей заморский гусляр? Запамятовал, — обратился Илья Коровин к Охриму.

— За семьсот лет до рождения Христова.

— Страшно.

— Не глупее нас были люди.

— Поди, подделка? Сочинил, мабуть, какой-нибудь Ярила недавно, а говорят, будто две тыщи годов тому назад.

— Больно уж свежо, про день седнешний! — сомневался и кузнец.

— Я тож не верю. Не могет любой пророк видеть уперед на две тыщи лет! Гусиода энтого не было никогда скорей всего. Его выдумали опосля смуты великой на Руси, — поддержал друзей Телегин.

— Гесиод был. Он даже победил в состязании Гомера, увенчали его лаврами за сии пророчества. Но сказано в писании священном: «Гортань их — открытый гроб! Языком своим обманывают! Яд аспидов на губах их! Уста их полны злословия и горечи!» Будет лучше и душеспасительнее, отроковица, егда ты вникнешь в мудрость библии, а не в сии злоречия.

— Винюсь! — поклонилась Олеся отцу Лаврентию.

— Беги погуляй, — отпустил дочь Меркульев. Пили, ели и говорили в этот вечер непринужденно.

Лаврентий все больше нравился Меркульеву и есаулам. Когда бабы ушли обихаживать для жилья избу Лисентия, батюшка уморил всех веселыми и похабными байками про царя и патриарха. И чего токмо не сочинит народ! А святой отец рассказывал:

— Инда было так: написал царь писульку своей блуднице утайной: «Да обнажи свои телеса, возжелал я твою плоть!» И забыл царь ту грамоту на столе. А дьяк сочинил проповедь для патриарха, бросил на тот же стол. Филарет стар, язык у него заплетается, по бумажкам написанным читает проповеди. Взял он не тот лист со стола, пришел в собор. Раскрыл, значит, писульку для блудницы и задолдонил: «Обнажи свои телеса, перси дивные, междуножье усладительное... возжелал я тебя, молодица!»

Есаулы хохотали до слез. Давно не было такого дружного, интересного застолья. Нагоготались до обессилия. Наелись — до отрыжки. Напились — допьяна. Не пил токмо толмач Охрим.

— Ох, грешен, грешен! — крестил живот Лаврентий.

Есаулы стали разбредаться. Илья Коровин уходил перед рассветом в морской набег с Нечаем. Так порешила казацкая старшина. За Нечаем нужен глаз с твердой и сильной рукой. Дабы не напал на Астрахань, не обшарпал Волгу. Двести челнов было под атаманством Нечая. На семидесяти — затинные пищали, пушечки. Славный атаман! Но молод: детский у него ум, горячий. Вдруг не поймает в море корабли, может же быть неудача. И бросится тогда зверь к Волге. А Илья Коровин с ним куренным идет, в подчинении. Но у Ильи своя верная ватага из сорока челнов. Окружат они тогда голову каравана, перебьют из пушечек Нечая с его походными есаулами. У Ильи Коровина на каждом челне пушка, у каждого казака пищаль, сабля и кошка железная на аркане. Но вроде пообещал клятвенно Нечай Меркульеву, что Астрахань не ограбит. Ну и хорошо! Не кинется к Волге, тогда и не погибнет позорно от пушек Ильи Коровина. Предчувствия, однако, были тяжелые.