Золотой цветок - одолень

— А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!

— Ты страшно сообразительный, догадливый! — улыбнулся Меркульев.

Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!

— Печень проткнул крюком, не выживу! — прохрипел Платон Грибов.

— Живыми не сходят с крюка, — холодно блеснул глазом Хорунжий.

Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.

— За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! — пробовал угрожать царский дозорщик.

— А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову — триста золотых!

— Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.

— Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?

— Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых — на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями — на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.

— У тебя есть сообщники?

— Сожалею, но нет помощников.

— А сестра твоя, Зойка Поганкина?

— Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.

— Ярилу-гусляра она уморила зельем?

— Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.

— Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! — подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.

— Кого? Кого? — переспросил Грибов.

— Гомера! Бояна!

— Не слыхивал про таких злодеев.

— Не мельтешись, — отодвинул Охрима атаман.

— Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! — подбоченился толмач.

— Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? — обратился Меркульев к мученику.

— Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!

— Разве мы не Русь? — выпятил костлявую грудь Охрим.

— Вы сонмище кровоядцев! — презрительно глянул дьяк.

— Врешь! Мы — казацкая республикия! Историкам древним известны сии правления народные. На Руси до нас была токмо одна подобная земля — Новеград. Мы существуем сто пятьдесят с лишним лет памятно. Со времени великого князя Ивана. Даже раньше! Вызревали республикии и на Дону, и в Запорожье. Но они не состоялись. Остановились на уровне вольницы. Да и Московия давит на Дон. Польша печатно владеет Запорожьем. А Яик покамест сам по себе. У нас выборная власть. Свое государство, войско, торговля, ремесла. Мы сами отвоевали для себя свободу и землю. У Московии мы не взяли и пяди. На что же зарятся бояре и царь?

— Вы русичи, христиане. Все, что вы завоевали, принадлежит Руси!

— Руси, но не Московии! — тряхнул раскаленными кузнечными клещами Кузьма.

— Без великого единства Русь сгинет. Вспомните татарское нашествие, смуту, — истекал кровью Грибов. — Вы сами по себе! Но Русь окружила вас. Полстолетия почти минуло со времен Ермака. Уже поседели те, кто родился в русской Сибири. А вы все еще сами по себе. Но через пять-десять лет полки стрельцов сядут в устье Яика с пушками. У полковника Прохора Соломина в Астрахани готовы к походу на вас тридцать кораблей. Мы скоро возьмем вас за горло. Лучше сдайте Москве утайную казну. И соединитесь с нами добровольно. Обещаю вам великие прощения и милости.

— Нас потребно прощать? — удивился Меркульев.

— Ваши казаки грабили Московию при смуте.

— Наши казаки спасли Русь и Московию от поляков. Я и Хорунжий воевали у Пожарского! Не потребно нам прощение. А за тех, кто воровал, мы не в ответе. Нам неизвестны имена разбойников. Да и сколь годов минуло! Они уж, поди, все померли иль в набегах.

— Вы укрываете утеклецов.

— Укрываем. Но токмо казаков. А утеклецы, подобные Ваське Гулевому, нам не нужны. Можем выдать его хоть султану турецкому! Никто не возьмет этого пьяницу и вора. Настоящие казаки на Яике — крепкие, домовитые! Люди честные!

— Где это вы, люди честные, взяли двенадцать бочек золота? А кувшин золотой с кольцами и драгоценными камнями?

— Накопили за века.

— Награбили, наворовали!

— Нет, Грибов. Нам одна рыба дает в год полбочки золота!

— И рыба вам не принадлежит!

— Ты обнаглел, дьяк. Оказывается, и рыба в море — добро Москвы!

— Повторяю: сдайте золото в царскую казну, соединяйтесь с нами.

— К Московии мы можем прильнуть и без твоего рыла. Присоединимся, ежли царь даст нам уважительную грамоту...

— Какую грамоту, скоты? — с бульканьем и сипом в горле вопросил подвешенный на крюк.

Меркульев ударил Грибова пинком в междуножье. Дьяк обмер, дернулся и почернел. Крюк вонзился ему под ребро еще глубже. Василь Скворцов плеснул вражине водой из лоханки в лицо. Платон открыл очумелые глаза, но понимал происходящее плохо. Атаман объяснил, будто бы ему:

— Ежли царь даст грамоту, что все неизменно останется на Яике... Грамотой одарит с печатью, что податей не будут брать с казаков во веки веков, тогдась присоединимся. Но казну свою утайную никогда не отдадим. А за царскую грамоту обяжемся Русь защищать от хайсацкой орды.

— Русь от орды и кызылбашей мы и без царской грамотки заслоняем. Ходим на султана войной без повеления Московии, — заметил недовольно Хорунжий.

— Не можно с Московией соединяться! — вскипел на атамана Охрим. — Мы загубим последнюю на Руси республикию!

Меркульев резко повернулся к толмачу, взял его легонько за грудки:

— Заткнись, лысый сморчок! И катись к вонючему хорьку со своей республикией. Нам потребно дать народу перемогу, постоянство, хлеб, мясо, вольготность и богатство. Каким словом это все будет называться — меня не чешет! Ежли будешь нам мешать, мы разобьем вдребезги твою двудвенадцатиязычную башку. Собакин уже пробовал в твоей республикии сделать всех равными. Все делили поровну. И сколько детей умерло с голоду?

— Прав атаман! Твоя республикия хороша на один день и токмо для голутвы, нищих и лентяев, — поддержал Меркульева кузнец. — А богатство созидается трудом.

— Потому на тебя покручники семь потов проливают, — въедливо вставил Охрим.

— Я сам всю жизнь горю у горна. И то, что заработал горбом, не отдам никому! — помрачнел кузнец. — Я вилы, косы, серпы и сабли делаю. А ты вот треплешься на сорока языках заморских, а пользы не принес и на полтину земле казачьей. Ты и есть трутень!

— Дозорщик-то сдохнет скоро, — оторвал от спора есаулов Тимофей Смеющев.

Охрим продолжал ворчать. Он подходил то к одному, то к другому, искал сочувствия.

— Зачем нам, други, уважительная грамота? Сие позорно и опасно. Гибелью обернется, если даже останется сначала все неизменным. Цари постепенно уничтожат наше выборное управление. Нам надобно гордиться! Единственная на Руси республикия!

Но толмача никто не слушал. Да и что говорить о будущем...

— Отстань! — отпихнул Хорунжий Охрима. Меркульев взял у Кузьмы раскаленные клещи, прожег левый бок у дозорщика. Начал выламывать ему ребра.

— А смрад через подпол не попадает в избу? — спросил кузнец.

— Нет, тяга всегда в одну сторону, к реке.

Умирающий на крюке дьяк рыкнул, застонал булькающе.

— Признавайся, кто у тя сообщник? — снова начал допрос Меркульев.

— Нет сообщника! Нет же, господи!

— С кем передавал доносы в Астрахань?