С любовью, верой и отвагой

Красиво убрали свою эскадронную «улицу» в полковом лагере люди майора Павлищева! Шестнадцать белых парусиновых круглых палаток для рядовых с одной стороны и шестнадцать — с другой, а между ними отсыпано жёлтым речным песком довольно широкое пространство, то есть сама «улица». У палаток зелёным дёрном выложены номера взводов и вензеля взводных командиров. Все палатные колья вбиты на одинаковом расстоянии друг от друга и впереди образуют совершенно прямую линию.

Офицерские палатки стояли за солдатскими, и Надежда, откинув полог, поутру любовалась этой картиной. Лагерь спал, а она, засунув полотенце и свежую рубашку под мундир, уходила в лес за час до сигнала трубачей на побудку. В лесу по знакомой тропинке бежала то медленнее, то быстрее с полверсты к реке, по берегу поднималась выше по течению, где были густые заросли ракиты, там быстро раздевалась и бросалась в холодную воду.

За ночь река теряла свой летний жар. Чтобы согреться, Надежда плыла к другому берегу, делая большие энергичные гребки, и так же возвращалась обратно. Посмотрев по сторонам, она одним прыжком, как пантера, кидалась из воды в заросли, растиралась полотенцем и просовывала голову в ворот рубашки. Всё остальное было уже не так опасно. С летней парусиновой жилеткой-кирасой, походными рейтузами, мундиром, сапогами можно было так не спешить, а вдумчиво наворачивать на ноги холстяные портянки, завязывать на шее чёрный шёлковый платок, отыскивать пальцами одну за другой все пятнадцать круглых пуговиц и шнуровых петелек к ним на белом доломане из тонкого летнего сукна.

Прошло уже пять недель из шести, отведённых в 1808 году Мариупольскому полку на «кампаменты». Начинался август. Каждый день, пропустив всего несколько, когда ей выпало дежурство по полку и она была назначена командиром конного полевого караула, Надежда совершала эту пробежку и купание на рассвете и чувствовала себя все лучше и лучше.

Только птицы, свившие гнёзда на деревьях, наблюдали утреннее превращение корнета Александрова в женщину и обратно — в гусарского офицера. С каждым разом она, поверив в надёжность своего укрытия из ракит, одевалась все медленнее, ждала, когда тело обсохнет, и наслаждалась освобождением от грубой ткани мужского костюма. Лишь однажды сильно напугал её лесной кабан. В это время она стояла нагая в тени ракит. Вдруг затрещали сухие ветки валежника и страшная клыкастая морда появилась перед ней в зарослях. Крик ужаса замер у неё на губах, она выпрямилась и посмотрела на незваного гостя. Кабан хрюкнул, тяжело развернулся и с треском пошёл ломать кусты слева от неё. Дрогнувшим голосом Надежда возблагодарила Господа Бога за спасение, быстро оделась и побежала обратно в лагерь. Но на другой день пришла сюда снова, потому что эти минуты расслабления и возвращения к женской ипостаси были ей нужны как воздух.

После пробежки к реке Надежда завтракала у себя в палатке. Зануденко подавал ей горячий чай, хлеб, масло, иногда — кувшинчик со сливками. Далее её день подчинялся строгому лагерному распорядку: в 7 часов утра — на чистке лошадей, в 9 часов утра — в полной походной форме на разводе караула, в 10 часов утра — со взводом на учениях в поле, в 12 часов дня — обед и отдых, в 16 часов — в полной походной форме при объявлении пароля и ответа на него для завтрашнего дня, в 18 часов — при вечерней чистке лошадей, в 21 час — при пробитии вечерней «зори». После девяти вечера можно было пойти в гости к эскадронному командиру и сыграть с офицерами в карты на мизерную ставку или почитать в своей палатке книгу. Но лучше всего было лечь спать, чтобы завтра в четыре часа утра снова быть на ногах и купаться в прозрачной воде...

Отодвинув походную оловянную кружку с недопитым чаем, Надежда встала, надела кивер, поданный ей денщиком, и отправилась на коновязи своего взвода посмотреть, как проходит утренняя чистка.

   — Взво-од, стоять смир-но! — скомандовал, завидя её, унтер-офицер Белоконь и пошёл навстречу с рапортом о личном и конском составе вверенного корнету Александрову подразделения.

   — Взво-од, — она точно так же тянула букву «о», — стоять воль-но! Продолжать уборку лошадей!

Её солдаты уже привыкли к тому, что взводный командир с утра обходит всех строевых лошадей и одно-два слова скажет с каждым гусаром. Корнет в это время бывал весел, бодр, внимателен к мелочам. От его взора ничто не ускользало, ни синяк на скуле рядового, появившийся за ночь, ни потускневшая шерсть на крупе вдруг занемогшего коня.

К концу «кампаментов» Надежда хорошо знала всех своих солдат и строевых лошадей: у кого какой характер и какой норов. В этом помогла ей лагерная жизнь, ежедневное и безотлучное пребывание рядом со взводом. Ей даже иногда казалось, что она с ними служит не два месяца, а два года.

Например, Надежде было известно, что правофланговый Оноприенко при своей замечательной внешности и росте в два аршина и девять вершков — большой любитель выпить, во хмелю буен и затевает драку, остальные его побаиваются. Рядовой Сероштан — солдат неплохой, оружие любит, карабин и сабля у него в идеальном состоянии, но как всадник — трусоват, если за ним не смотреть, то на карьере может тайком придерживать лошадь, отчего строй нарушается. Данкович — во всех смыслах человек положительный, а кроме того — умелый сапожник, и потому деньги у него водятся, он ссужает ими однополчан. Два неразлучных друга Бурый и Стецько — из одной деревни, и лучше по какому-либо делу их посылать вместе, тогда они выполняют поручение исправнее.

Каурый жеребец Буран, что у Оноприенко, — резвый, но злой, чуть зазеваешься — укусит. Сероштан ездит на мерине по кличке Гнедко — он всем хорош, только садиться на себя со стремени не даёт, так что гусар научился прыгать в седло с места. Лошадь у Данковича лучше всех ходит вне строя, вот и ездит он постоянно на ординарцы в штаб. Бурый и Стецько — солдаты из второй шеренги, у них под седлом — кобылы. Незабудка упряма и тяжела в поводу, а Резеда толста и неповоротлива, как бочка...

За эту преданность службе строгие судьи юного корнета, его унтер-офицеры Белоконь, Зеленцов и Пересаденко, выставили пока новому взводному оценку «хорошо». По вечерам, сидя за стаканчиком вина у Пересаденко, жена которого, разбитная и чернобровая Ганка, держала маркитантскую лавку, унтера рассуждали о нынешней молодёжи, которая записывается в полки. Они приходили к выводу, что не все дворянские сынки моты, пьяницы и бездельники, попадаются среди них и толковые ребята.

Может быть, Надежду это и порадовало, но на шестой неделе «кампаментов» она слегка заскучала от однообразной жизни. Да и не она одна. Все молодые офицеры обрадовались, когда на последнем разводе караула всех их, свободных от дежурств и других поручений, пригласил полковой командир к здешнему богачу — помещику Микульскому, который выдавал замуж единственную дочь и устраивал по этому поводу праздник на всю округу.

Гостей собралось человек сто с лишним. На венчание в католическом храме мариупольцы опоздали, но в свадебном пире и танцах после него участие приняли. Все легли спать далеко за полночь. Мужчин поместили в одной комнате, где на полу расстелили сено, положили на него ковры и сафьяновые подушки. Раздеваться, естественно, никому не пришлось. Наоборот, все завернулись в шинели, плащи, одеяла — смотря по тому, у кого что было. Как водится в разношёрстной компании, заснуть сразу не могли, и начались разговоры.

Целую группу слушателей собрал возле себя чиновник Плахута. Говорил он громким шёпотом, а окружавшие его смеялись в кулак, потому что этот человек был настоящим мастером анекдота.

   — А ещё, господа, доводилось видеть мне в городе Витебске ту русскую амазонку, о которой сказывают, будто она служит в армии... — услышала вдруг Надежда начало его новой истории и насторожилась.

   — Это ваш очередной анекдот? — спросил кто-то.

   — Нет, — ответил Плахута. — Достоверное событие, коему я сам был свидетелем...

В комнате воцарилась тишина, и он стал рассказывать о штабе генерала Буксгевдена, о Витебске осенью 1807 года, о ней самой, одетой в тёмно-синюю куртку с белыми эполетами. Все в его повествовании было верно, и если Плахута чего и придумывал, то самую малость, для оживления своего рассказа.