По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — А, слышь, Феденька, забыл я спросить, как поживает твоя метресска, капитана твоево супружница, с которою ты так скоро спутался? И молодец ты, Федя! Зря не тратишь часу! Сколько уж их у тебя на моих глазах перебывало!.. Али мыслишь: «Бей сороку-ворону, нацелись и в белу лебёдку!» Хе-хе!.. Ну, не соромься, ровно девица красная... Ты же воин. Такая у тебя и повадка. Где присел, там и ночь провёл! А, гляди, баба-то пришилась к тебе? Парень ты пригожий... Теперь заплачет, как тебе придётся в поход идти...

   — В поход? Какой такой поход, ваше сиятельство? Не слышно пока о походе... Разве ваше сиятельство желаете меня от себя отослать в армию, которая с государем против шведов сражается?.. Тогда, конечно...

   — Нет! От себя зачем мне отсылать! Для меня и в поход тебе придётся снаряжаться... Не бойся, ненадолго. Кто тут останется, не умрёт!.. И дело поручить тебе хочу прибыльное, знатное. На золотое озеро, на разведки пошлю. Тут ко мне вести пришли, что можно на том озере руками золото загребать. Вот и поглядишь-поразведаешь, где то озеро?.. И правда ли всё, что толкуют про него. Может, себе мешок-другой нагребёшь песку золотого... И на мою долю горсточку припасёшь. За всё спасибо скажу...

Говорит князь, а сам то на Трубникова, то на Агашу поглядывает.

Трубников и рад блестящему поручению, и словно не хочется ему собираться никуда. А девушка?.. Даже жаль стало пожившему сластолюбцу своей подруги, почти подневольной, такая печаль вдруг выявилась на её нежном подвижном лице.

Ухмыляется про себя Гагарин, сам думает:

«Ничего! Потерпи! Сперва я сам вволю понатешусь с тобою, красавица... А там уж, как поостыну... Пожалуй, хоть и с Федькой, взаправду обвенчаю вас. От ожиданья ещё горячей охота разгорится в тебе да и в нём, в хорошуне этаком!»

Не знает Агаша мыслей нового господина своего. И печально кончается для неё ужин и вечер, начатый было так хорошо и весело...

   — Что печальна так, ясочка? — спрашивает девушку Гагарин, уже готовясь на заре отпустить её в светёлку, куда для соблюдения приличий уходит всё-таки Агаша перед появлением камердинера.

   — Так, ничего, князенька. Не печальна я...

   — Может, устала? Не по себе, может? Недужится, а?

   — Нет... так... не знаю! — звучит негромкий, безучастный ответ.

   — А сдаётся, я знаю, что за причина печали девичьей. Весела была, покуль не услыхала, что отсылаю за делом я Феденьку... Верно, а? Признавайся, красавица, приглянулся парень?.. Кудрявый, краснощекой... Не мне, старику, чета... а?

   — Помилуй, государь! И ни в жисть! Да нетто...

Бормочет отговорки, а сама вся алеет девушка.

И стыдно ей, что подглядели её тайну, и чует грозу близкую в ласковых выпытываньях князя. И для себя беду и, главное, для него, для офицера-красавчика, который сразу вытеснил из дум и сердца Агаши даже образ бесшабашного и властного Задора. Торопливо, словно желая отогнать ревнивые подозрения всемогущего начальника, Агаша решительно заговорила:

   — Уж коли заприметил... уж я не потаю... Сосёт моё сердечушко печаль-тоска тяжёлая! А той тоски причина в тебе, князенька. Вот, меня ты корил, не ласкова я, как ты хочешь, с тобою застенчива... А у меня одно на уме: недолго потешишься с девушкой... Погостишь ещё денёк-другой, к себе вернёшься. Меня и не помянешь! Я со стыдом своим тута остануся... А ты там... у тебя тамо, видела я... Есть сударушка... Издалека привёз... Две, бают. Да одна, белёса така!.. Та... неказиста... не боюся её... А вот другая... Не наша, не русская. Французинка, слышь... Я уж вызнала... Шельма, потаскушка... А обвертела тебя, сказывают, ровно зельем опоила!.. Уж коли прознает она про меня, и не пустит тебя к нам, в слободу... Вот в чём печаль моя... а не то...

Слушает, верит и не верит князь.

Неужели и в самом деле он успел чем-нибудь внушить такое чувство этой молодой красавице? Правда, могуч и знатен он, и ласков очень был к девушке... Конечно, если не её невинность, — так думает Гагарин, — она бы поняла, как слабы и недостаточны его ласки...

Эти мысли сразу отогнали ревнивую тоску и раздражение, которое целый вечер сверлило душу князю. Улыбаясь самодовольно, он совсем уж весело и ласково обратился к девушке:

   — Милуша ты моя... Дитя моё любимое! Совсем ты дитятко неразумное!.. А ещё я думал, что ты девица дошлая... Ничево оно и лучше так... Слушай, верь мне: уж много лет никого я так не любил, как ты мне мила стала... И ублажать тебя буду, и никого не пожелаю другой... Лишь бы ты мне верна была, молодых не подманивала... Слышишь? А эту... французинку мою... Уж коли так, я её и домой послать могу... Пожди только. Она — девица хорошая. Мне была покорна во всём, честно в моём дому жила... Так и обижать её не за что. Я помаленьку... стану ей поговаривать... А там... и с Богом! Но верить мне должна, девушка: одна ты у меня теперь, одна и будешь... Хочешь отсюда ко мне повезу?.. Живи со мною полной хозяйкою...

   — Што ты, князенька! — с неподдельным ужасом вырвалось у Агаши. — Штобы я, отца покинувши, как девка гулящая в чужом дому?! Да и батюшка убьёт меня скорее... Тут у нас... уж ничего не поделаешь!.. Вышел грех, да в своих стенах!.. А тамо?! Я захирею от стыдобушки. Нет, и не говори тово!..

   — Мда... ты права. Туда тебе не за чем... У отца оставайся! — в раздумье согласился Гагарин. — А я частенько наезжать-гостить стану. Не далече оно... Увидишь, как я беречь да холить буду тебя, касаточка.

И разнеженный, растроганный искрой неподдельного чувства, которое прозвучало в голосе Агаши, он осыпал её без конца ласками, где нежность отца смешалась с запоздалым пылом немолодого любовника...

Часть IV

КАРТЫ СПУТАЛИСЬ

ГЛАВА I

ДВОЙНАЯ ИГРА

Только на пятый день, под вечер, возок Гагарина подан был к крылечку поповского домика и князь решился проститься с Салдинской слободою, с отцом Семёном и его красавицей дочкой. Да и то против воли уезжал губернатор, которого срочные дела призывали в Тобольск. Надо было написать и послать поскорее ответ Петру, который не любит ни малейших проволочек, особенно если лично запросил о чём-нибудь. Затем огромные транспорты ясаку, то есть пушной казны, шкурок звериных, которыми уплачивали свой оброк покорённые племена, готовы были к отправке, как и тюки драгоценного корня женьшеня, маральих рогов, чаю, пряностей, и, наконец, караван «золотого песку», собранного за целый год, добытого из недр земных и полученного в обмен на товары, отпущенные из царских амбаров. Всё это надо было отправить через Верхотурье на Москву, в Сибирский приказ, где двоюродный брат Матвея Петровича, Василий Иванович Гагарин, всё примет, часть запишет в счёт откупной суммы этого года, часть — зачтёт на будущий год в уплату, а многое и просто должен пустить в продажу, послать на рынки Гамбурга и другие. Вырученные деньги затем хранились на личном счету губернатора и откупщика Сибири, пока тот не пришлёт распоряжения, что делать с этими крупными, особенно по тому времени, суммами денег.

Больше недели отняли эти неотложные дела. Тут же обсудил губернатор все подробности снаряжения небольшого отряда с Трубниковым во главе, с таким расчётом, чтобы ранней весной можно было пуститься в путь, к середине лета добраться к заветному Кху-Кху-Нору, к Золотому озеру, разведать дело хорошенько и по быстрому Иртышу, плывя уже по течению его, а не против, как придётся весною, поспеть обратно в Тобольск до первых заморозков, пока не затянет льдом реку.

До будущей осени Гагарин решил только в общих чертах сообщить Петру о задуманной разведке и о надеждах, какие сам князь на неё возлагал.

Кроме того, ещё одно важное дело, задуманное Гагариным по пути в Сибирь, подсказанное ему и собственным опытом, и незаметными внушениями Келецкого, требовало много внимания и работы со стороны самого князя и тех четырёх-пяти человек, которые являлись его ближайшими сотрудниками по управлению огромной страной, хотя и малолюдной, но пространством во много раз превосходящей Россию, лежащую по ту сторону Рифейского хребта, как звались ещё горы Урала.