По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Начал, словно бы от крылоса, а кончил по-иному! — покачивая головою, медленно заговорил Гагарин. — Мудреный ты. В монахах не бывал ли, а?.. Ишь, грива какая у тебя долгая...

   — Сподобил Господь, удостоен был служити у алтаря святого... — совсем по-иночески прозвучал ответ батрака.

   — А в солдатах?.. Служивал, а?..

   — Так есть, ваше превосходительство! — внезапно вытягиваясь, отрезал Задор, как на плац-параде.

   — Может, и разбойничал ненароком, парень?.. Кайся уж заодно! Колесовать стану, было бы за што!.. Хе-хе-хе... Не трусь, неси правду... Знаешь, правда из огня выводит, из воды вызволяет... Хе-хе-хе... Ну... был грех?..

   — Как перед Господом, так и пред тобою, князь-воевода, не потаюся!.. Давно, правда... а бывало дело... Да ноне — быльём поросло... Опамятовался. Черту послужил, теперя надо душу спасать. Тебе да Богу послужу, коли не побрезгуешь рабским усердием моим. Авось и я, смерд последний, милости твоей на што пригожуся... Как в побасёнке говорится, што и мравий ничтожный может льва из беды выручить, коли Божья воля на то...

   — Вижу, бойкий ты, парень... Намётанный, начётчик... И недаром мне про тебя толковали... Да ладно! Поглядим... А там что у тебя, а? Подарок — не отдарок, как в сказке, а?.. Сказывай, бахарь.

И князь, усмехаясь, кивнул головой на кошёлку, которую держал Задор.

   — Угадал, вельможный боярин! Тебе ли не угадать, светлый князь-воевода? Ничем ты раба своего не жалуй, не отдаривай, только милостью высокой порадуй, не оставь!.. А я князю-воеводе Гагарину — птицею редкостной, гагаркой-краснопёркой индийскою челом бью!..

Вынув из кошёлки птицу, величиною с молодого гуся, Задор поставил на скамью свою кошёлку, где что-то мелодично звякнуло, а сам приблизился к губернатору, осторожно держа в руках птицу, которая трепыхалась от испуга, сразу из тёмной, закрытой кошёлки очутясь на свету, среди людей, которые говорят, двигаются, тормошат её дикую, пугливую.

Залюбовался Гагарин невиданной птицей. Шея и голова её горели от сверкающего красного оперения. Сверкали также красновато-золотистые, круглые глаза птицы, блестящие, как два южных топаза, когда гагара, подняв голову, окидывала покой своим быстрым, встревоженным взглядом. А на голове рдел небольшой хохолок, словно корона, данная самой природой своему созданию.

   — Хороша!.. Впервые и видеть довелось, хотя немало лет прожил сам в Сибири тута! — осторожно поглаживая птицу по блестящим, мягким перьям, сказал Гагарин. — Слышь, гагарой индийской её зва гь?.. И откуда ты всё знаешь!.. И где ты взял эту диковину?.. Да ещё середь зимы. Не чудодей ли ты, кудесник?.. А?..

   — Для твоей милости на все руки от скуки готов! Што повелишь, то и буду.

   — Это значит: «как ни зови, только в куль не вали». Разумею. Так где же ты выловил «тёзку» мою, а?.. И когда?..

   — Недалече, князь пресветлый. Есть озёра лесные до Верхотурья не доезжаючи. Я больно охоту люблю, часто на них бывал, зверя, птицу бивал разную и силками лавливал. А энтих гагар-красношеек все ищут... Их, слышь, у нас царь-птицей прозвали. Потому, пока гагара не прилетит — и весна не придёт, пока не улетят их стаи последние — и зима не станет... Так старики сказывают.

   — Так по осени, значит, поймал ты ещё птицу и выдержал?

   — Не! Недавнушка совсем. Как слух прошёл, што жаловать твоя милость изволит к нам в государево место... Вышел я с ружьишком, сам и помыслил: «Дай-ко на счастье на воеводское поохочусь!..» И под самым под Туринском попал на озеро на одно. Всё заледенелое, а посередь него — полынья и пар валит, ровно дым из трубы. Энто — тёплый ключ изо дна бьёт. Туды остяки летом собираются да иные народцы; в том озере посерёдке окунаются. Сказывают, ломота ли али на теле вереды какие бывают — всё тою водою горячею смоет и унесёт... А зимой, как всё кругом замерзает, на той полынье, на воде на тёплой видимо-невидимо всякой птицы остаётся зимовать, котора улететь не поспела со стаями...

   — Вот как... Недалеко от Туринска?.. Добро. Запомню... Ну, далей!

   — И вижу я: пуста полынья заветная. Одна только плавает царь-птица моя, гагарушка запоздалая, от своей стаи отсталая... Ровно осенило меня: на то и набрёл-де, о чём думал... Надо живьём, смекаю, взять! А птица куды чутка! На триста шагов не подпущает. Я на хитрость и пошёл. Взял жилу тонкую, крепкую, что на лески берут; в воде и не видать её. Изловил рыбку невелику, продел ей в жабры струну мою, к струне бечёвку привязал. Рыбку в воду пустил, другой конец бечёвки за колышек привязал и замотал некрепко, чтобы размотаться малость он мог, когда потянет птица... А колышек глыбоко в лёд забил. Сам далеко отошёл, на берегу, за кустами притаился. Почитай, часа три дожидался, пока гагарка моя успокоилась, вернулась на полынью, на воду села... А тута приманка моя в глаза ей бросилась... Рыбка-то поверху плавает, не может глыбоко нырнуть!.. Гагарка-то и заглонула её... Сразу, как они любят... Я тута и кинулся к полынье... Взлетела птаха, да нет! Леска-то не пущает... Опять на воду гагара пала... Уже ей был и выбросить из зобу рыбку заглоченную, да силы-возможности нету! Жадна, заглонула сильно... Я в ту пору за бечёвочку, потихонечку... помаленечку и потянул к себе красавушку, и в мешочек, и до дому её... А теперя тебе челом ударил удачей моей! В добрый час, коли примета добрая! Господину всея Сибири царь-птица и подобает... Такой, гляди, и в Питербурхе, у самово царя в евонной кунсткамере нету, хоша и охочь государь на диковины на всяческие.

   — А... ты, видно, и тамошни порядки знаешь, парень? снова вглядываясь в Задора, спросил Гагарин. — Слышь... и сам ты мне штой-то приметен, равно бы я где видал тебя... а?

   — И, князь-милостивец! Мало ли нас таких, корявых, по свету шатается?.. Все лапти на одну колодку ковыряны...

   — Может, и так. Ну, за птицу спасибо, парень... Сысой-ко ты?.. Удружил. Я её, уж как хочешь, царю отошлю... Он, правда, любит такие диковины. Ты недаром помянул... И тебя не за...

   — Ошшо пожалуй, дозволь слово молвить! — смело перебил Гагарина батрак, так что тот даже опешил и только молча кивнул головой.

   — Ошшо есть штуковина... Слышь, вельможный князь, уж прямо для твоей чести! Уж ты её никому, ни царю, ни царице, ни красной девице не давай, не дари, себе одному бери! Вещь заветная... хоша и не от дедов-прадедов мне досталася... А получче тово, как я смекаю... Слышь, государь-милостивец, всё в ту же пору было, как я на счастье на твоё вышел в лес да в поле на добычу... И набрёл на курган на одинокий... Сразу признал, вижу: могильник стародавний... Копну, думаю... Заступ, как на счастье, со мною. Я к ему живо древо приладил, обошёл курган, снег сгребаю, примет ищу... И, гляжу, с одного боку уж рыли ево... Не то люди, не то звери лесные логово себе пробивали... Я тут и стал далей вкапываться... На вторы сутки до сердца дорылся. Камни открылись могильные. Отворил я дверной камень, а там костяк лежит... весь разбитый. И, окромя черепков да уздечек, окромя железа ржавого кругом, и не видать ничего. Думаю, побывали уже тута добытчики раней меня!.. Копаю себе, ворошу в мусоре заступом... Глянь, блеснуло чтой-то! Нагнулся, поднял, к свету поднёс... И вот гляди, што в руки тем, иным не попало... Што на твою долю в могильнике осталося, князенька.

Из своей кошёлки Задор быстро извлёк и подал с поклоном Гагарину что-то сверкнувшее прямо в глаза князю блеском старинного червонного золота.

Это была широкая головная повязка, вроде тиары, какую в древние века носили цари восточные, жрецы великие и верховные сановники персидские, мидийские и индийские раджи, надевая поверх тюрбанов или обвязывая вокруг шлемов в бою.

Овальные золотые пластины были связаны между собою золотыми кольцами, украшены тонкой резьбою, изображающей богов и сказочных животных.

Средняя бляха была украшена одной большою бирюзой, потемнелой, позеленелой от времени, носящей на себе два каких-то загадочных начертания, глубоко врезанных в камень, так что даже века не могли изгладить этих знаков.