По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Злой, угрюмый бродит Гагарин по своим покоям. Посылает вместо себя гонцов к попу Семёну, вернее, к дочке его, которая с каждым днём всё больше и больше овладевать стала думами и желаниями князя...

Поклоны привозят гонцы Гагарину, записочки ласковые... Туда они скачут с целыми тюками подарков за седлом...

Но всего этого мало для влюблённого князя. Как в юности, желаниями переполнена его грудь, горит голова, тело в истоме жгучей и днём, и ночью.

Чаще стал теперь он призывать экономку свою, чтобы раздевала и укладывала его. Но очень уж не похожа Анельця на ту, о которой только и думает Гагарин. Нет ему забвения с этой пышной сарматкой... И охотнее призывает он свою лектрису по вечерам, чтобы читала ему...

А та, как нарочно, всё хворает... А может быть, и ревнует? Потому что ни для кого больше не тайна в целом городе, какую «охоту» полюбил Гагарин с осени минувшей, какую лебедь белую подстрелил он в домике попа, в слободе богатой Салдинской, в приюте конокрадов, воров и разбойников...

Если бы не сердечная тревога, новый губернатор мог быть вполне доволен первыми месяцами своего царения в богатой Сибири, потому что иначе нельзя было и назвать полную власть, какою облечён этот новый губернатор.

Новые люди, поставленные от Гагарина в городах, старались хотя бы первое время отличаться усиленной деятельностью, полезной если не для самих сибиряков, то для них и для князя. Не только текущие оброки, но и старые, годами запущенные налоги и недоимки сбирались усердно, и, против обыкновения, большая доля из них отсылалась в Тобольск, в распоряжение князя, а меньшая оставлялась для дележа на местах, тогда как раньше это делалось наоборот. Но Гагарин ожидал очень больших и желательных последствий, огромных прибылей от предстоящей ревизии Елчина, для которой усиленно набирался штат служащих, человек двадцать, затем были назначены четыре дьяка с подьячими и даже мастер заплечный, палач... Елчину, кроме поверки казны и дел на местах, поручалось большое, сложное дело, которое могло принести огромные выгоды столько же и послу, сколько пославшему его.

Ещё десять лет тому назад была введена во всей Сибири винная и пивная монополия. Под страхом кнута, а то и виселицы никто не смел варить пиво и гнать вино на дому, «самосидкой», как это было искони. Устроены были казённые заводы винные и пивоваренные, скупалось и со стороны вино, пиво и продавалось по двойной цене из царёвых кабаков, которые, согласно указу Петра, надлежало устроить на каждой улице... Из кружечных дворов простое вино, то есть водка, отпускалось по одному рублю двадцать алтын ведро, а двойное, или спирт, по два рубля сорок алтын. И бойко шла торговля, несмотря на такую высокую цену. Но ей всё-таки мешали тайные винокурни, а сбыту пива — домашние пивоварни. Да и в казённых кружечных дворах творились большие хищения. Целовальники, войдя в стачку с продавцами, наживались на всём. Покупая зерно для перегонки, ставили двойные цены, утаивали готовое вино и продавали в свою пользу; сдавая на откуп эти доходные статьи, получали крупные взятки от арендаторов и писали потом договоры, явно убыточные для казны.

Это должен был проверить Елчин на местах и сам затем мог сдавать на откуп кружечные дворы, писать договоры на поставку вина и пива с кем выгоднее будет для казны.

Этим распоряжением в руки Гагарина направлялись сразу изо всех углов Сибири крупные барыши, какие раньше расплывались по рукам местных городовых воевод, целовальников и приказчиков винных. В первый же год эти барыши должны были дойти до полусотни тысяч рублей. А с уничтожением тайного курения вина и варки пива — сумма могла утроиться, потому что сибиряки привыкли сами много пить, а ещё больше вина и пива шло в кочевья инородцев, которые жадно пристрастились к московской огневой водице, к вкусному пиву и отдавали за отраву лучшие свои меха, добычу тяжёлой охоты, что только им удавалось промыслить за целый год...

Заранее подсчитывая новые, крупные доходы, Гагарин, опытный сибирский правитель, знал, что громкие вопли и тайное недовольство вызовут среди служивых людей его новизны, и для противовеса старался заручиться любовью и расположением у всех без различия: сектантов и церковников, у кочевых инородцев, у наезжих купцов бухарских, китайских, особенно богатых, влиятельных в этом краю.

Да ещё с духовенством сразу сумел поладить Гагарин, зная, что стадо мирское всегда бредёт слепо за пастухами, как бы те плохи ни были.

Несговорчив оказался только сам митрополит Иоанн. Желчный, ограниченный, он захотел по-старому быть если не выше нового наместника царского, как князь церкви и наместник самого Господа, то хотя бы стоять наравне с Гагариным и в глазах обывателей, и по влиянию на ход управления в обширном, богатом краю.

Стремительный апостол новых порядков в московской церковной жизни, владыка сразу стал шпорить Гагарина, требуя от него строжайших мер по отношению к детям дьявола, раскольникам, еретикам-староверам. Властный поп и знать не хотел, и замечать не старался, как терпимо отнёсся Гагарин к этим староверам, гонимым в зауральской части царства и нашедшим первое время для себя более спокойный приют на сибирском приволье. Упрямый инок, даже заметив явную склонность князя к церковной старине, умышленно не пожелал считаться с этим и ещё яростнее стал нападать на еретиков больших и малых, по старой поговорке: кошку бьют, а невестке намётку дают!..

Гагарин понял приёмы Иоанна. Сейчас же полетели письма в Питер и на Москву. Тобольский митрополит, честолюбивый, но преданный своему делу и Петру, выставлен был чуть ли не как самый опасный человек и совратитель душ христианских и быстро, через три года, был замещён Филофеем Лещинским, или схимником Феодором, как в эту пору уже назывался этот прежний архипастырь Тобольский, потом — строгий подвижник, задолго до смерти принявший схиму.

С Лещинским у Гагарина нашлось много общего по взглядам на «истое церковное богослужение». Старец сильно тяготел к старине, к старопечатным книгам, по которым спасались великие сподвижники, святители московские. Затем особенное внимание обращал Феодор на озарение инородцев светом веры истинной и, занятый этим подвигом, не мог мешать ни в чём Гагарину. А последний, увеличив оклады попам, построив до сорока церквей в русских посёлках и в улусах новокрещёных инородцев, сразу завоевал себе глубокое расположение нового иерарха. Что же касается рядовых церковников, городского и деревенского причта, о нём и говорить нечего.

   — Наш благодетель! Церкви защитник, веры поборник! — только так и говорилось о Гагарине. Целые проповеди произносились в прославление нового повелителя северных, сибирских стран, бывшего царства Кучумова. Многолетие князю-губернатору возглашалось с большим подъёмом, громче и внушительнее, чем даже многолетие архипастырю Сибирскому и самому Петру, далёкому и суровому, который то и знай слал новые грозные указы, требовал денег, людей для пополнения войск, тающих как снег, в упорной войне со шведами. От Петра приходили эти ненавистные указы, прибитые на городских воротах, требующие бритья бороды, ношения иноземного, кургузого платья и многого, ещё более нестерпимого для старожилов-сибиряков, привыкших к вольной жизни вдали от центральной, грозной власти царей московских...

Гагарин, с одной стороны, старался по возможности точнее выполнять наказы Петра, чтобы не разгневать повелителя, тяжёлую длань которого слишком хорошо знал...

Но, с другой стороны, Гагарин первый осуждал многие распоряжения, приходящие из-за гор Рифея, и громко заявлял:

   — Кабы моя воля — рай бы настал в Сибири, в краю нашем благодатном! Не отсылали бы люди животы свои последние на затеи ненужные... Не проливалась бы кровь христианская в дикой бойне с задорными шведами. Для Сибири мало пользы, ежели и победит Карла царь Пётр. А тяготу Сибирь несёт великую... Да ничего не поделаешь! Шлёт царь указы, их нельзя ослушаться...

Таким образом снимал с себя хитрый воевода все нарекания, а сам под прикрытием царских указов творил, что только ему на ум приходило. И первым делом старался побольше собрать денег, пушной и всякой другой казны, чтобы было чем помянуть свою службу, когда его, как и прежних воевод-губернаторов, уберёт с места царь и нового наместника пошлёт на смену князю.