По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Вся повязка наложена была на кожу, узкие концы которой когда-то могли завязываться узлом. Но теперь одного конца вовсе не было, а вся кожа полуистлела, заскорузла и только клочки её болтались, крепко соединённые с короной золотыми же гвоздями.

Даже привстал с постели Гагарин, потянувшись за диковиной, которую подал ему Задор, и стал разглядывать при свете свечи, взвешивать на руке, вглядывался в письмена на старом, потускнелом камне, на огромной, но теперь утратившей свою цену бирюзе. Чем больше вглядывался, тем больше убеждался князь, что эти знаки совершенно сходны с теми, какие начертаны на его рубине-амулете.

   — Что бы это было?.. — словно про себя стал соображать он. — Пояс... Так мал, короток... Наручник?.. Так не похоже!.. Великану бы впору такой... На ногах тоже не носили... На голове, видно?..

   — Вот, вот, милостивец! Верное твоё слово... Череп и лежал поверх этой штуковины... Кто там раней был, видно, обробел, когда кости мёртвые увидел, схватил, што поближе лежало, да и наутёк!.. А эта самая... корона царская и осталась. Не приметил он её под черепом... лежала до тебя, князь-воевода! Великое место твоё у нас, так и корона тебе! Исполати, господине!

И почти до земли снова поклонился Гагарину Задор, выпрямился, смотрит, словно хочет прочесть сейчас мысли князя.

А тот затих, задумался... То на корону поглядит, то на Задора, а про девушку, которая стоит недалече, и забыл на это время.

Потом, словно желая отогнать от себя какие-то заманчивые, но опасные мечты, даже плечами встряхнул. Обернулся к Задору и совсем ласково заговорил:

   — Ну, парень... Ты мне по совести ответы давал, не крылся... И я тебе скажу, что было у меня на уме, что теперь стало... Разбойника Сысойку чаял видеть, про дела которого много слышать привелось... и всё — плохое... А ноне вижу, не таков ты, как мне наносили на тебя... Умён, вижу... Плут тоже не малый... И грехов, поди, на душе твоей не один короб, хотя и старых, да не малых!.. Но за исповедь твою, за смелую... за уменье, за удачу охотничью — всё прощается тебе, так и знай! До новой вины... Ежели ты и вправду решил честно послужить — не пожалеешь... А покуда... вот возьми от меня...

Тяжёлый вязаный кошель с рублёвиками, лежащий на ближнем столе, взял он и швырнул батраку, который на лету подхватил подачку и за пазуху спрятал её, твердя с поклонами слова благодарности.

   — Не стоит, не стоит, Сысоюшко... Я у тебя больше ещё в долгу! Так и знай... Ну, а теперь, ступай с Богом... Я малость вздремну перед ужином... Ночь плохо спалося что-то... Досада, что моего горбуна-шута не взял я с собою. Как не спится мне, он сказки говорит... Я заслушаюсь — и сам не слышу, как усну... А теперь...

   — Князенька светлый! А я на што? — неожиданно подхватил Задор и снова приблизился к постели от дверей, куда отступал с поклонами. — Спроси людей, все скажут: нет другова бахаря, как Сысойка Задор. Ложись, изволь, да прикажи только!.. Какую тебе... весёлую алибо страховитую? Быль стародавнюю али из Писания... Всё могу...

   — Ну?! Да, ты клад сам по себе, парень!.. Давай, давай... Я вот прилягу... Гашенька, ты что стоишь всё! — вспомнил наконец и о девушке Гагарин. — Присядь с нами, послушай, что он тут станет...

   — Я ево байки знаю, слышала! — с затаённой досадой, которая против воли овладела ею, проговорила девушка. — Он — мастак... Хоть ково заговорит... Уж послушаю и то! — присаживаясь на скамью у стены, словно нехотя согласилась она.

Ей показалось, что Задор решил сразу завертеть, забрать в свои руки князя. Она была уверена, что это ему удастся. И не знала: радоваться ли ей такому повороту дела, или грозит ей самой что-нибудь плохое со стороны мстительного, беспощадного человека, каким знала девушка своего друга.

А в это время Задор уже окутал заботливо ноги лежащему Гагарину одеялом, сам опустился тут же на пол, уселся по-восточному, откашлялся и спросил снова:

   — Так, какую зачинать?..

   — Какую сам хочешь... только бы позанятнее... Чтобы заснул я под твоё сказанье... Мне всё любо.

   — Добро. Есть у меня сказочка... И не сказывал я её никому... Тебе скажу, князенька мой пресветлый... Слышь, давно дело было... в некотором царстве, в некотором государстве народился и проживал злой, великий чародей. Народился он от немца — знахаря, лекаря, пройдохи-аптекаря да от ведьмы бесстыжей дщери Вельзевуловой. Только немец хитёр был, выждал пору, как царица тово краю хрещёного брюхата была, рожать собралася, скрал у ней дитё рожоное, царевну-красавицу, а свово черномазаво детёныша и подложил на царское место... И росло исчадие Антихристово не по дням, не по часам, а по минуточкам... Месяц минул, вся пасть у нево зубаста стала, ровно у щуки, да говорить уже стал, да все словеса таковы нехорошие... И жрать мяса запросил, у кормилки груди прокусил, живой крови испил, только не померла бедная, еле отходили. А у тово зверёныша-дьяволёныша силы прибыло столько, што и сказать неможно! Трёх лет он, как парень большой, выровнялеи, шутки стал шутить негожие. Хватит ково за руку, рука вон, повернёт за голову — голова напрочь летит... А он присосётся губами, кровь живую пьёт, гогочет от радости. И запечалились родители, царь с царицею, как им быть с таким нещечком?.. Судили-рядили да и порешили. Построили терем крепкий, башню белокаменну, с подвалами глыбокими, туды засадили на цепях на тяжких чадушко нероженое. А он с тово ещё лютее стал, крови живой просит! И пускали к нему злодеев-душегубцев, кои на смерть были засужены. С ними тот царевич, Антихристов сын, и расправлялся... Да недолго так было. В едину ночь прилетел Змей огненный, полстолицы спалил, вдарил крылом, снёс полбашни, вызволил свово сынка-царевича наречённого. На трон ево посадил, а старого царя и царицы следов не стало нигде... И ни роду, ни племени их державного стародавнего. Все сгинули. Стал править новый царь в те поры. По виду ровно бы и человек. Только попов хрестианских не терпел, виду ихняво не сносил. Самово святейшаво вовсе убрал, других менять стал, насажал на приходах и повсюду слуг своих, тех же бесов, людьми переряженных... Стали те бесы народ мутить, от веры отбивать от стародавней... Святые книги стали портить... И обличье приказано было людям хрещёным менять... Помаленьку народ стали готовить, Бога бы он забыл, Антихристу поклонился, душу продал бы диаволу...

Говорит сказку Задор, а сам исподтишка на Гагарина поглядывает.

   — А што, князенька, не скушна моя сказочка... Може, кинуть? — спросил он вдруг, остановив свой плавный, звучный рассказ.

   — Ну, нет. Завёл, так уж досказывай... Послушаем! — отозвался тот, пытливо вглядываясь в неподвижное, загадочно-бесстрастное лицо Задора, на котором только глаза искрились зеленоватым светом.

   — Доскажу уж... твой слуга. И, слышь, немало годов минуло... Забываться стала вера старая, было благочестие. Брат на брата пошёл в земле той хрещёной, усобица почалася... Иноземные цари было тоже на тово чародея пошли, почуяв, что за чёрные дела он затеял! Да тот и сам не промах. Станет по книгам своим по чародейным, по бесовским диаволу акафисты петь со всеми своими бесами, кои для глумленья ризы напяливали — и развеет вихрем рати вражеркие... Ни звон церковный, ни молитва, ни хрест — ништо помочь не могло супротив тово чародея. А питался он не только кровью живою по-старому. Сам суд чинит, сам к пыткам да казням присуживает, сам и казни вершит своими руками... А чуть голова у казнённого прочь отлетит, он тут и всосётся, пьёт кровушку во своё удовольствие... И полцарства, почитай, так извёл, тех людей, што за старую святую старину стояли... А вторая половина, слышь, сбиралась уже поклониться Антихристу, клеймо ево принять и поругаться над Господом Распятым, как оно в Писании есть сказано... Да не попустил Господь... Укрылся в некоторых дальних областях тово царства благочестивый некий человек, Орелко Будимирович по имени. И родом был он от тех старых государей земли, которых корень самый пытался Змий проклятый и чадо ево извести да выжечь... Вот, так пришло, што ослепил Господь очи зверю-владыке, сыну диаволю. Он того Будимирыча к себе приблизил, возвеличил, послал ево править в некую область — вотчину дальнюю, што за горами лежала высокими, за лесами тёмными, за песками горючими... А в той дале-дальней области немало собралося людей, кои не хотели старины решиться, зверю кланяться, душу загубить... По борам, по оврагам, по пещерам глыбоким крылися те люди. И в единой пещере сидел старец святой, што видел дваста и двадесять и два раза, как зима уходила, как весна налетала раскрасавица со своими пташками да зверюшками, с горячим, ярким солнышком да с привольицем степным, со зелёным!.. И была у тово старца книга великая, святая, стародавняя, а в той книге огнистыми азами начертано было заклятье тяжкое!.. И ежели то заклятье перед самим Антихристом прочесть — тот сгинет, не устоит, провалится в преисподню, в тартарары-тараринские, ко Вельзевулу, отцу своему, к Луциперу, деду окаянному... Давно бы хотел тот старец заклятье объявить, да, слышь, с зароком оно было дадено. Не всяк ево без вреда и говорить может... А должен найтись муж добрый, роду древнего, царского... Штобы все ево чтили... Штобы он веру древнюю почитал да боронил, новых затей диавольских сторонился... Тот и может заклятье прочесть, антихристова сына прогнать; сам может на ево место, на трон прадедов и пращуров своих воссесть людям на радость, вере на укрепление, себе на вечное прославление... А не спишь ли уж ты, князенька, от байки от моей не занятной? — вдруг снова задал вопрос лукавый бахарь.