Держава (том второй)

Проходящий мимо строй петровских шутов и карликов, подозрительно косился на весельчака.

— Не ваших мелких павловцев Щербачёв переодел? — Бу–а–а-а, — вновь испугал птичек Дубасов. — Кстати… Тот же морячок поведал мне, что нынешней весной адмирал Старк приказал переменить парадный, белый окрас кораблей Тихоокеанской русской эскадры на боевой тёмно–оливковый… Когда спросил моряка — зачем это надо, тот ответил, что корабли окрасили применительно к театру боевых действий: «Жёлтое море имеет мутно–зелёный цвет. Это будет первая война, — сказал он, — когда наши корабли поменяют парадный цвет на защитный».

— Может, тоже какая аллегория? — задумчиво произнёс Рубанов. — Брюки поменяли — понятно для чего… А с кем воевать–то собрались?..

16 мая, на день основания города, рота павловцев стояла в почётном карауле среди других гвардейских рот сборного полка, у летнего домика Петра Первого.

Наступал один из кульминационных моментов празднества — торжественный вынос матросами гвардейского и флотского экипажей петровской лодки — «верейки».

Аким видел взволнованных Николая с матерью и супругой, наблюдающих за церемонией.

Затем лодку погрузили на разукрашенную баржу, и небольшой пароходик потянул её к площади у «Медного всадника».

Туда и переместилось всё скопление царских родственников, министров и генералов. Вслед за ними бодро промаршировал и сборный гвардейский полк.

«Ну почему первой роте так не везёт, — печатая шаг, размышлял Аким, — у нас даже кота дрессированного нет», — остановились за роскошной «царской палаткой», неподалёку от памятника и начался молебен, а потом крестный ход.

Затем высшее общество, в сопровождении сборного гвардейского полка, переместилось к Троицкому мосту, открытие коего приурочили ко дню города.

Там, городской голова Ляпунов, поднёс императору Николаю кнопку на красной бархатной подушечке, от которой шла проволока к механизму разводной части моста.

На таких же подушечках подали серебряные ножницы императрицам Марии Фёдоровне и Александре Фёдоровне, чтоб они разрезали ленточку у входа на мост.

«Туш оркестра подтвердил, что они это сделали, — мысленно прокомментировал Аким, глазеющий на венценосцев из первого ряда сборного полка. — Теперь император удостоверился, что кнопка работает, и мост разводится и сводится, — услышал крики «ура». — Вот сливки общества продефилировали по мосту на Петербургскую сторону… Значит, скоро и нам в казарму».

Однако празднично–трудовой день на этом для него не кончился.

В Михайловском манеже состоялся обед для нижних чинов гвардейских полков, и молодые подпоручики, согласно указанию Ряснянского, следили за порядком.

И только в восьмом часу вечера, когда довольные жизнью солдаты направились по казармам, унося с собой дареные на память юбилейные кружки, гостинцы и папиросы, офицеры ринулись в собранскую столовую.

Вот только когда началось настоящее празднование юбилея.

Пили за город в целом, и за крепостную артиллерию, отсчитывающую своё существование одновременно с Петропавловской крепостью. Пили за свой полк, и даже за двухсотлетие столичной полиции, которой Николай Второй всемилостивейше пожаловал на форму пуговицы с государственным гербом.

Полковник Ряснянский похвалился юбилейной медалью с профилями Петра Первого и Николая Второго.

Выпили за медаль, и отдельно за каждого императора. Выпить за Ряснянского сил уже не хватило…

В самый разгар торжеств, 18 мая, уразумев, что кишинёвские события неуклонно уходят на задний план, в лондонском «Таймс» появилась публикация текста письма Плеве к губернатору фон Раабену, где министр якобы советовал, при беспорядках против евреев, не подавлять их оружием, а только увещевать…

— Ваше величество, — через три дня после злосчастной статьи, оправдывался в кабинете Николая, министр. — Барона Левендаля им стало мало… Богом клянусь, что не посылал кишинёвскому губернатору секретных депеш… Да ещё, как написано, за десять дней до погрома. Будто я знал, что в Бессарабской губернии погром намечается…

— Не то, что знали, — закурил Николай, — но сами его и подготовили… Я привык. Восемнадцатого мая у меня всегда трагические неприятности. То Ходынка, то эта статья английского корреспондента в Петербурге, Брахама…

— Судя по фамилии, из той же нации, — вставил Плеве.

— И вреда, чувствую, эта публикация нанесёт не меньше Ходынки, — задумчиво произнёс государь.

Сегодня, в отличие от прошлого раза, он был спокоен.

— Шутить изволите, ваше величество, а мне… хоть стреляйся.

— Мне тоже не до шуток, — вздохнул император. — Им того и надо, чтоб мы застрелились, — задумчиво побарабанил пальцами по столу. — О каких–то «Протоколах» в прошлый раз речь шла… Уверен, у вас есть. Дадите почитать? — как–то наивно, по–детски, попросил государь.

Министр согласно склонил голову.

— Шестого мая, как раз на мой день рождения, убили уфимского губернатора Богдановича, — затянулся папиросным дымом Николай, выдохнув его к потолку. — Это просто какой–то рок навис над страной… И всего несколько публикаций в газетах, словно произошло рядовое событие. Будто дворника ликвидировали. Вот, — держа далеко от глаз газету, прочёл: «Уфа. 6 мая. Сегодня в 4 часу дня, в городском парке, двумя злоумышленниками убит девятью пулями губернатор Богданович». — А ещё в одной газете пропечатали, что перед смертью занимался тем, что вместе с полицейским прогонял из парка пасущуюся козу… И всё! Будто так и надо. Царский сатрап же…

— Заказчик и подстрекатель Исаак Герш, в миру — Гершуни, тринадцатого мая арестован в Киеве и этапирован в столицу, — как–то отстранённо произнёс министр. — Сам киевский генерал–губернатор Драгомиров изволили доложить, — невесело улыбнулся он.

— Кто руководил поимкой преступника?

— Ротмистр Спиридович.

— Молодец. Присвоить ему подполковника.

— Слушаюсь, ваше величество. Хоть кто–то будет счастлив. Всего полгода в ротмистрах походил.

— А чем известен этот Гершуни? — поинтересовался государь.

— Возглавляет Боевую организацию партии эсеров. Летом 1900 года подвергся аресту и допрошен начальником Московского охранного отделения Зубатовым. Улик не найдено. Освобождён. И тут же ушёл на нелегальное положение. На его совести убийство Сипягина. Планировал террористические акты против обер–прокурора Синода и петербургского генерал–губернатора Клейгельса. Летом 1902 года, по его указанию стреляли в харьковского генерал–губернатора Оболенского…

— Какая хищная птица этот Исаак Герш, — покачал головой император. — Надеюсь, что теперь крылья ему подрежут и посадят в клетку.

— Уже сидит. Не вылетит. Но Кишинёв — не его рук дело, — вспомнил главную душевную болячку Плеве. — На старости лет так оболгали, — горестно покачал головой. — Какой–то писака английский. Оправдываться в этом бреде считаю ниже своего достоинства. Люди разберутся…

— Да верю я вам, Вячеслав Константинович. Неужели за границей, да и у нас, не понимают, что министр внутренних дел не станет сам себе такую свинью подкладывать… Мозгов, что ли, у людей нет.

Однако заграничный люд думать не любил и верил газетам — врать не станут…

Произошёл просто взрыв мирового еврейского негодования. Как же. Третий день, а опровержения всё нет.

Оказывается, явные глупости тоже следует опровергать…

Но министр и правительство этого не знали. Считали людей умнее, чем они есть, не понимая, что некоторым «тёмным» силам очень нужно очернить Россию и её власти.

В Ницце, в гостинице «Оазис», приходила в себя после известных событий славная бундовская троица: Бобинчик—Рабинович и Ицхак с Хаимом.

— Что, Хаим, здесь тоже неплохо готовят, — поглощал заказанных в номер устриц толстый Бобинчик. — В этом номере, говорят, шесть лет назад сам Чехов останавливался, — шумно проглатывал не кошерную пищу. — Вот тогда–то, встретив здесь массу знакомых, и назвал эти места «Русской Ривьерой», так, во всяком случае, метрдотель рассказывал, — покончил с блюдом и вытер о салфетку толстые пальцы.