Держава (том второй)

Немногочисленные полицейские не вмешались и не разогнали творящих безобразия евреев.

«Как можно об них руки марать — Пасха же», — осуждающе качали головами.

Видя такое к себе отношение и попустительство, Ицхак распорядился ловить, где можно, пьяных христиан и лупцевать со всей своей еврейской дури:

— Каждый год мы гоев на Пасху бъём, и эта исключением не станет…

Но молдаване дружно давали отпор, от души тузя обидчиков.

«Дело–то привычное. Сколько лет так Пасху проводим», — делились между собой впечатлениями, но злость нарастала.

Драки вспыхивали то в одной части города, то в другой.

На Чуфлинской площади хорошо разговевшаяся толпа ожидала открытия балаганов. Женщина с ребёнком, выронив билет, села в повозку карусели.

— Где билет? Где билет, спг–гашиваю, — подлетел раздражённый хозяин. — Пг–гочь отсюда, сука, и выблядка своего забег–ги, — схватив за волосы, столкнул её с карусели.

Вскрикнув, женщина упала, ударившись головой о землю и выпустив из рук дитя.

Ребёнок заплакал и пополз к лежащей без сознания матери.

— Убили-и, — закричали в толпе и бросились бить хозяина–еврея.

Несколько его собратьев заступились, но были сбиты на землю и истоптаны ногами.

— За что, жидовские хари, ребятёнка с бабой убили? — орали выпившие мужики.

Ватага ребятишек постарше, что крутилась у балаганов, похватав камни, помчалась по ближайшим улицам, попутно колотя стёкла в еврейских домах.

Видя, что хулиганят дети, еврейская молодь и некоторые мужчины похватали палки, лопаты, колья и встали на защиту имущества.

— Ах ты, маленькая свинья, — ударил палкой хулигана молодой еврей. — Я тебе покажу, как стёкла колоть.

Избитые пацаны с рёвом побежали к тятькам и мамкам.

— Ну, изуверы-ы, голову ребятёнку разбили, — причитала женщина, прикладывая платок к ране.

— Фершала надоть, — кричал пьяненький мужичонка. — Кровью малец изойдёт. Что творят, нехристи. На детей уже руку подняли…

— Щас я дам им фершала… Так дам, что санитар понадобится, — выломал штакетину из окружающего карусель забора озверевший отец мальчонки. — Дитятко ни за что убили…

Многие мужики последовали его примеру, рассыпавшись по прилегающим улицам и круша еврейские дома и лавки.

Малочисленная полиция не вмешивалась: команды не было, а посему, само как–нибудь рассосётся.

«Не впервой друг другу хари чистят… Да и кажинный год этакая суетень возникает, — благодушно бурчали фараоны. — У одних Пасха закончилась, а у порядошных людей только началася… Как же на радостях челюсти не посворачивать», — закрывали глаза на происходящее.

Но к вечеру был получен однозначный приказ: хватать смутьянов и тащить в кутузку.

— Чего рты раззявили? — бесился пристав. — Пасха — это для нормальных людёв, а не для полиции. Народ безобразия нарушает, а вы губой щёлкаете. Всех варнаков тягайте «под шары», — указал рукой на полицейскую часть, расположенную в одном здании с пожарной командой. — Вот и запалили чего–то, аспиды. На каланче шары вывесили, значит, на территории нашей части горит, — тряся животом и придерживая путающуюся в ногах «селёдку», помчался в участок: «все пьют, а я бегай как бобик, — на ходу снял фуражку и вытер ладонью потный лоб. — Полицмейстер — пьют-с. Губернатор — пьют-с. Командующий воинским гарнизоном — само собой… А я как бобик…»

Вечером доложил полицмейстеру, что полиция беспорядки пресекла, задержав 60 пьяных православных смутьянов.

Евреи, однако, остались недовольны сложившимся положением вещей.

— Как же так, братья, — возмущался Бобинчик—Рабинович, с утра прейдя на Новый базар, и выступая перед собравшейся толпой единоверцев. — Вчера тысяча православных ублюдков били стёкла в наших домах, сожгли сарай господина Хаима, — указал на бледного от переживаний официанта. — Разгромили несколько еврейских лавок, выпили море кошерной водки, сожрали пуды кошерных куриных потрошков, форшмака и гифилте фиш, — в ужасе схватился за пустой, по его мнению, живот. — И всё это им сойдёт с рук? — риторически вопросил он. — Вооружайтесь кольями, дрынами, тащите из дома ружья, и дадим отпор зверям–христианам.

Такой же упитанный, как Бобинчик—Рабинович, пристав, с двумя полицейскими подошёл к взволнованно гомонящей толпе.

— Вы что тут балаган устроили? — риторически вопросил пристав.

— Мы будем защищаться, — выступил вперёд Бобинчик—Рабинович. — Вчера вы русских не разгоняли, сегодня мы их разгоним, — стукнул себя в грудь. — А вы убирайтесь, пока живы, — китом нырнул в сутолоку соплеменников.

— Стой, гад, — рыкнул пристав, наблюдая, как крупная башка дрейфует над толпой, уплывая всё дальше и дальше.

«Откуда все меня знают?» — удаляясь от представителей власти, размышлял Бобинчик.

Между тем, на базаре шла активная торговля.

Пасха — есть Пасха…

— Я не жид, я честный евг–гей, я вас не обвешу, пейсами любимого папеле клянусь, — бойко торговал крупой лавочник, безбожно обманывая покупателей.

— Ах ты пархатый, — заорала обвешенная женщина, тряся мешочком с крупой, — да ты меня, поди, на полфунта нагрел…

— Кг–гасавица, я тебя ещё совсем не г-гел, — осклабился продавец.

Стоящие рядом лавочники весело загыгыкали.

— Иди ко мне, — я тебя сог–гею, — предложил молодой крепкий торгаш, не обратив внимания, что рядом с бабой стоял крепко выпимший мужичок, оказавшийся её мужем.

— Ты гляди, как жиды обнаглели, — поразился он и, выхватив из рук оскорблённой, но не очень рассерженной супружницы мешочек, долбанул им по улыбающейся жидовской морде.

В полёте улыбка из весёлой преобразилась в удивлённую, и на стадии перехода в горестную, торгаш соприкоснулся с землёй, начисто стерев с лица все признаки радости жизни.

Полюбовавшись удручённой еврейской физиономией между задранных к небу ног, ревнивец попытался тем же макаром наказать молодого крепенького торгаша, но через минуту, закатив к небу глаза, сам кулем, вернее, мешком с крупой, брякнулся оземь рядом с грустным евреем, пятки которого в этот миг, тоже соприкоснулись с матушкой–землёй.

— Убили-и! Как есть, насмерть убили-и, — завизжала баба, в растерянности кинувшись на жидовскую грудь. Сбил её с панталыку родимый крупяной мешочек, ловко подтянутый к себе умирающим евреем.

— Убери лапы с задницы, — поняв ошибку, заверещала тётка, отняв у повеселевшего торгаша мешочек, и стерев им первоначальные признаки блаженной улыбки.

Супруг в это время пришёл в себя и, увидя жену в объятьях развратника, стал лягать того ногами.

Еврейский крепыш здоровенным дрыном прекратил дрыганья ревнивца, и супруга, на этот раз безошибочно, расположилась рыдать на мужниной груди.

Этим бы, в другое время, и закончились издержки торговли, но не сегодня…

— Наших бъю–ють! — замахал брошенным еврейским дрыном товарищ поверженного бойца, и с маху разломал его о непутёвую, легкомысленную голову крепыша.

Не кошерно хрюкнув, тот присоединился к компашке из двух мужиков и бабы.

И тут началось…

Мат, визг, гам, хрипы и удары…

— Смешались в кучу кони, люди… и залпы тысячи орудий.., — примолк поэтичный пристав, услышав невдалеке настоящий, а не поэтический выстрел, и увидев гада с ружьём.

Размахивая берданкой, давешний здоровяк призывал бить свинячьи хари.

«Это на чьё лицо он намекает? — заскрипел зубами толстячок–пристав, но Бобинчик вновь уплыл от него в водоворот толпы. — Ничего нового. Всё как в прошлом году», — велел двум полицейским оттащить в часть зачинщика потасовки, с удовольствием оторвав от мужика плачущую супружницу, прижимающую к животу ненаглядный мешочек.

— Убитого понесли-и, — заревела толпа, начав с остервенением крушить всё подряд, и выплеснувшись с базара на прилегающие улицы.

Евреи поняли, что торговля пошла в убыток, и дали дёру, попрятавшись по домам.

Но буяны, с удовольствием разгромив винные лавки и в результате, начисто потеряв над собой контроль, стали врываться в дома, всё ломая и избивая обитателей.