Иван Сусанин

— Нищебродами или каликами перехожими прикинемся. Их стрельцы не досматривают. Калик же ныне по дорогам много бродит. Доберемся! — убежденно произнес воевода.

Первую ночь коротали в ямской избе — душной, прокисшей овчиной и вечно заполненной ямщиками, едущими с проездными грамотами по казенной надобности. Правда, ночлег давался непросто. Хозяин ямской избы, придирчиво оглядев оружных людей, строго вопросил:

— Кто такие, и куда путь держите?

— Едем из Ярославля в Троицкую лавру, но грамот с собой не имеем.

— На нет и суда нет. Проезжайте с Богом.

— В глухую ночь? Ошалел, хозяин, — недовольно произнес Третьяк Федорович.

— У меня в избе негде ногой ступить.

— А коль я тебе полтину серебром?

— Полтину? — недоверчиво переспросил хозяин избы, ведая, что за такие деньжищи можно купить целого быка на пропитание.

— Полтину, братец. Получай.

Хозяин цепко сгреб деньги в горсть, затем попробовал на зуб и, заметно оттаявшим голосом, молвил:

— У меня и впрямь тесновато, но полати еще не заняты.

— Вот и добро. Не забудь лошадей на конюшню поставить, напоить вволю да задать овса.

— Всё исполню, мил человек.

Третьяк Федорович на спешную дорогу денег не жалел. Надо скорей оказаться в Москве. День, другой промедлишь — так и батюшку не увидишь. Но в Москве надо действовать с оглядкой. Малюта Скуратов — человек ловкий и ухватливый, с заднего колеса залез на небеса. Хитрей и изворотливей его не сыщешь на белом свете.

Чуть обутрело, а уж путники на конях. Спешил, спешил Третьяк Федорович! И все же, дабы дать коням передышку, сворачивали в лес на привал. Как-то воевода произнес:

— А ведь мой отец, Иванка, тоже был воеводой, и причиной тому — мать моя, Анфиса Васильевна.

— Мать?.. Никогда бы не поверил.

— Я и сам был поражен, когда сию историю от отца выслушал. Каких только чудес не бывает. Когда у царей рождается наследник, то по всей Москве подыскивают кормилицу, ибо царица по древнему обычаю дите свое грудью не кормит. Кормилицу же ищут не только из боярского и дворянского рода, но даже из купцов, подьячих и других мелких чинов. Суетня на всю Москву! Какой женщине не захочется кормилицей царского сына стать, ибо царь в своей милости не оставит. Но дело сие непростое. Кормилица должна быть не только отменно здоровой, но и нравственной. И это не все. Коль у нее чадо есть, то к нему иноземные лекари набегут и с ног до головы осмотрят, дабы изъяну никакого не нашли и дабы цветущим был. Выбор пал на мою мать. Было ей в ту пору двадцать три года.

— Как на выборщиков угодила?

— Вот я и сказываю: каких только чудес не бывает? Подле наших хором проживал один из царских слуг, кой бывал у нас и зрел мою мать. Он и доложил во дворец в надежде на царскую награду. Так и довелось матери стать кормилицей царевича Ивана, коего родила Анастасия Романова. Год кормила, а затем государь позвал моего отца и наградил его воеводством в город Калугу. Щедро наградил.

— Щедро. А если бы кормилица была из подьячих или посадских людей?

— Подьячему увеличивалось втрое жалованье, а посадского человека освобождали от всяких податей и назначали ему пожизненное содержание. Тут уж царь казны не жалел.

— Отец долго в Калуге сидел?

— Два года, а потом на Ливонскую войну угодил, пока всего израненного домой не привезли. Ныне же вконец недуги свалили.

— Надо надеяться, воевода.

— Надеюсь, друже.

Когда миновали село Ростокино Троице-Сергиева монастыря, воевода молвил:

— Теперь уж недалече. Глянь, Иванка, сколь нищих и калик по дороге снуют. Одни — в святую обитель, другие вспять на Москву. Скоро и мне в нищеброда оборачиваться, но надо поближе к Москве подъехать… Пожалуй, в Копытове облачусь.

— Да и я, воевода, на нищего не похож.

Третьяк Федорович придержал коня.

— Давай-ка, друже, отъедем в лес. Потолковать надо.

— Самая пора, воевода. Слышишь стук лошадиных копыт? Уж не опричники ли скачут? Береженого Бог бережет.

— Чую, Иванка. Отъедем.

Привязали поводья к деревьям, а сами опустились на мшистое земное покрывало. Конечно, устали от долгой езды в седлах, одно удовольствие перевести дух.

— А теперь выслушай меня, друже… Поторопился я, неотложные дела дьяку не передал. Возвращайся вспять.

— Какие такие дела? — вопросил Иванка и глянул прямо в глаза воеводе, и тот, не научившийся врать, отвел их в сторону.

«Лукавит, Третьяк Федорович», — догадался Иванка.

— А как же ты, воевода? Один в Москву поедешь?

— Один, друже. На меня легла опала, мне и ответ держать, а ты возвращайся с Богом.

— Так не пойдет, воевода. Я хоть и мужичьего корня, но у нас так не водится. Мужик мужика в беде не бросает.

— Да пойми ты, Иванка. Нельзя тебе со мной в Москву. Можешь и ты голову потерять. И не перечь мне!

— Нет, воевода. Так дело не пойдет. Негоже мне так. Режь меня на куски, но тебя одного не оставлю. Авось всё и уладится.

— Не уладится! Худо ты знаешь государя нашего. Поезжай вспять, сказываю!

— Не горячись, воевода. С тобой поеду.

— Упертый же ты мужик… Ну что ж, ты сам выбрал себе дорогу.

Копытово лежало на реке Копытовке, вбегающей в Яузу. От него до Москвы совсем рукой подать. Скородом [143] в нескольких верстах.

Но Третьяка Федоровича заботил один вопрос. Переоблачиться — дело не хитрое, но у кого оставить коней? В середку села лучше не лезть: там стоит изба старосты. А эти людишки всякие бывают, могут и своему боярину настучать. Тот может заподозрить что-нибудь неладное и донести в Сыскной приказ. Тогда всё пропало.

Поделился своей тревогой с Иванкой.

— Лучше бы сутеми дождаться, воевода, — и в крайнюю избу. В таких — всегда самый бедный люд ютится. А бедняки, обычно, в доносчиках не ходят.

— Как ни жаль времени, но ты, пожалуй, прав, друже.

К крайней избе подъехали, когда уже совсем стемнело. Из оконца, затянутого бычьи пузырем, пробивался тусклый свет от лучины. Доносились глухие голоса.

Третьяк Федорович хотел, было, забухать кулаком в дверь, но Иванка остановил:

— Погодь, воевода. Могут и не открыть. Мужики придерживаются древнего обычая.

Третьяк Федорович никогда в избу к мужикам не ходил, а посему про обычай не ведал.

Иванка громко застучал и молвил по старине:

— Господи Иисусе Христе, помилуй нас грешных!

Из избы в сени протяжно скрипнула дверь. Хозяин прислушался. Иванке вновь пришлось повторить свои слова, и только тогда послышалось в ответ:

— Аминь!

Хозяин протопал по половицам сеней своими лаптишками, звякнул засовом и открыл дверь. Увидев двух мужчин и лошадей, спросил:

— Кого Бог несет?

— По делам на Москву добираемся, хозяин. Ты уж впусти нас, деньгой не обидим, — произнес Третьяк Федорович.

— С деньгой и разбойный люд шастает, а то и всякая нечисть. Перекреститесь.

И воевода, и Тимоха усердно перекрестились.

— Проходите в избу, православные, а я покуда лошадей во двор заведу.

Войдя в избу, Михайла Федорович и Тимоха сняли шапки и вновь перекрестились на единственную, закоптелую икону Николая Чудотворца, висевшую в красном углу. Затем поздоровались с хозяйкой, кормившей пятерых мальцов-огальцов.

Жена хозяина была невысокой, но складной женщиной, облаченной в длинный сарафан из грубой сермяжной ткани. Лицо округлое, рот маленький и плоский, густые волосы плотно затянуты белым платком.

— Присаживайтесь, люди добрые, — указывая на лавку вдоль стены, молвила хозяйка и повернулась к ребятне. — А вы — кыш на печку!

Ребятишки — мал-мала меньше, чумазые, худые, в сирых латаных рубашонках без штанов, послушно полезли на широкую крестьянскую печь и тотчас свесили вниз любопытные, кудлатые головенки.

В избу вернулся хозяин, задернул детишек занавеской и, следуя давнему обычаю, приказал жене: