Иван Сусанин

— На всё твоя воля, воевода. Не хотелось мне отпускать девку, но, чую, тщетно. Выше лба уши не растут. Однако, есть и у меня просьба. Оставь у меня мастерицу недельки на четыре, заказы ей надо доделать. Жалко бросать такую работу.

— Добро, Демьян Фролович, — повеселевшим голосом произнес воевода. — Покажешь мне златошвейку?

— А чего ж не показать? За погляд денег не берут. Идем в светелку.

В светелке трудились над издельем четверо работниц. При виде своего хозяина и воеводы все встали и поклонились в пояс.

Глаза Третьяка сразу же остановились на юной девушке с пышной темно-русой косой, большими синими глазами и вишневыми пухлыми губами. Алый сарафан лишь подчеркивал ее красоту.

«И до чего ж пригожа!» — невольно пронеслось в голове воеводы, и сердце его учащено забилось.

— Здравствуй, Полинка.

— Здравствуй, воевода — смущенно потупив очи, отозвалась девушка, и щеки ее зарделись. Она еще в избе Иванки подметила мягкие, настойчивые взгляды молодого воеводы. Никто и никогда еще так не смотрел на нее, и от того ей стало не по себе. И чем чаще Сеитов поглядывал на нее, тем взволнованней становилось на ее душе. Ну, зачем же он так смотрит? Зачем?

Когда она вернулась в хоромы Курепы, то воевода долго не улетучивался из ее памяти. Ей почему-то приятно было его вспоминать. И вот новая встреча, и вновь воевода кидает на нее ласковые взоры.

Третьяк Федорович оглядел Полинкино шитье и лишний раз убедился, что она мастерица от Бога. Изделия других рукодельниц заметно отличались от вышивок «сиротинки».

— Славно, славно, Полинка. Буду рад видеть тебя в своих хоромах.

Девушка еще больше зарделась, а Курепа украдкой вздохнул.

Когда староста и воевода вышли из светелки, рукодельницы принялись весело обсуждать неожиданное появление Сеитова.

— Молодой и пригожий.

— На него все девушки заглядываются.

— Ох, бедовый! Приголубить бы такого… А ты чего, Полинка, помалкиваешь? Он с тебя глаз не спускал.

Обычно веселая и озорная Полинка на сей раз не ведала, чего и молвить. А рукодельницы знай подзадоривают:

— На одну тебя и смотрел.

— Еще как смотрел!

— Влюбился в нашу Полинку.

— Ишь, как раскраснелась. В хоромах тебя хочет видеть.

— Повезло же тебе, Полинка. Сам воевода!

— Ох, бедовый!..

Глава 27

БЕС ПОПУТАЛ

Васька Грязной не оставил своей злокозненной затеи. Воевода Сеитов должен быть изобличен. Васька уже изведал, что Третьяк до сих пор не женился и, как поговаривают, даже с сенными девками не вступал в прелюбы. Царя страшится. Но век ему в «евнухах» не ходить. Молод, цветет здоровьем, похоть свое возьмет. Обо всех страхах забудет, когда в его руках окажется любострастная девка. Вот тут-то он, Васька, его и уличит. Нечего было обманывать царя. Третьяк из всех сил постарается уговорить его, Грязнова, чтобы он не докладывал о его грехе великому государю, иначе воеводу ждет смерть. Такого одурачивания Иван Грозный не потерпит, а посему Третьяк готов будет любые деньги всучить за молчание государева опричника. Быть тебе зело богатым, Василь Григорьич. Ищите и обрящете!

Повезло Грязнову и с погодьем. Лето стояло сухое и жаркое. Теперь лишь надо скрытную купальню подыскать. Но то дело не хитрое: ростовцы сказывали, что два десятка рек в озеро Неро втекают.

Отыскал укромное место Васька и вдвойне порадовался: неподалеку, в полуверсте от Ишни, охотничий домик стоит. Поставлен еще бывшим воеводой Лобановым-Ростовским, кой отдыхал здесь после соколиной потехи. Ныне домик отошел Третьяку. Всё-то ладненько складывается!

Повезло Ваське даже с владычным боярином Ошаниным. Привратник заявил, что барин отъехал в деревеньки. Того-то и надо было Грязнову. Напросился на обед. Дворецкий не посмел отказать. А затем Ваську «ко сну потянуло». Попросил Варьку постельку разобрать.

Утром, в воскресный день, нагрянул Васька в хоромы воеводы.

— Попрощаться заехал, Третьяк Федорыч. Завтра в Москву отбываю.

Сеитов приказал накрыть стол. За трапезой воевода обратился с просьбой:

— Если не в тягость, наведайся к моему отцу, Василь Григорич. Когда сюда уезжал, в недуге был. Как он там? Поклонись от меня и письмо передай. На словах скажи, что у меня все, слава Богу.

— Непременно заеду, Третьяк Федорыч… Но услуга за услугу.

— Сказывай, Василь Григорич.

— Жарынь! Большой любитель я в воде побарахтаться. Может, вместе на реку съездим? Всё повадней мне будет. А я уж первым делом к батюшке твоему загляну. Не откажи в любезности.

— И уговаривать не надо, Василь Григорич. Едем!

— Может, сенных девок с собой возьмем. Двойная услада!

— Да ни к чему бы, Василь Григорич. Народ всё подмечает, а я ж — воевода.

— Народ? Чернь, сермяжные рыла! Им ли, клопам вонючим, господ осуждать?

— Всё так, Василь Григорич, но оставим девок в покое.

— Скромник. Ох, лукавишь, Третьяк Федорыч. Нет такого барина, чтоб своих девок не тискал. Чай, по ночам-то киот частенько занавешиваешь [140], хе-хе. Тем паче, супруги нет.

— Прости, Василь Григорич, — нахмурился Третьяк, — но девки мои греха не ведают.

— Скромник, — вновь произнес Васька. — Ну да Бог с тобой, без девок искупаемся. Приглянул одно местечко на изгибе Ишни. И песочек отменный, и водица теплая.

Воевода взял с собой трех послужильцев, среди коих оказался и Иванка Сусанин. Взял своих молодых опричников и Васька Грязной.

Третьяк пустил, было, коня рысью, но Васька остановил его криком:

— Не поспешай, воевода!

Поравнялся с Третьяком, добавил:

— Прощаюсь с Ростовом. Когда теперь увижу?

— Дивный город. Одних храмов не перечесть.

Третьяк, как и все бояре и дворяне, холодно относился к ближнему подручному Малюты. Уж слишком много крови пролил этот бывший выжлятник. Он даже на владычных землях вел себя дурно. Как поведал боярин Ошанин, убивал из пистоля деревенских собак, своими руками раздирал ни в чем не повинных кошек. Страшный, жестокий человек. Он не может жить без крови.

Третьяку приходилось терпеть Васькино присутствие. Царев посланец! Но уже по дороге к реке он пожалел, что обратился к опричнику с просьбой: отцу не по душе будет появление в его доме «собиннного» друга Малюты…

Позади воеводы и Грязнова ехали четверо опричников; к седлам коней были приторочены метлы и собачьи морды с оскаленными пастями; а за ними уже следовали послужильцы Третьяка.

Иванка поглядывал на спины «кромешников» и сердито размышлял:

«Лиходеи! Сколь мужиков в Курбе поубивали, сколь изб пожгли, сколь добра схитили. И за какие провинности? За то, что мужики на барщине гнулись в три погибели и оброки несли непосильные? Вот и получили сполна. Злыдни! Ныне едут, как ни в чем не бывало да зубы скалят. И зачем с ними Третьяк Федорович на реку поехал, да еще с самим Василием Грязновым, о коем в Ростове чего только не говорят. Кат из катов! Да такого лиходея за версту к себе не надо подпускать».

Не понимал Иванка сближения воеводы с московским кромешником. Но в душу Третьяка Федоровича не влезешь. Слоту бы сюда. Тот враз бы всё раскумекал. Башковитый мужик.

При вспоминании Слоты у Иванки потеплело на душе. По нраву ему был этот отзывчивый, степенный, рассудливый мужик. Как ныне живется Слоте при новом барине? Так бы и потолковал с ним. Настенка по отцу скучает. Не было дня, чтобы «тятеньку» не поминала… Настенка! Любая жена. И вовсе затяжелела. Скоро сына ему принесет. Сусанна ждет не дождется внука. Счастье-то, какое!..

Неподалеку от купальни Васька остановил коня. Осмотрительно молвил воеводе:

— В оном местечке утки бывают. Тут, как озерный заливчик, вот и слетаются. Подбить хочется. Сойдем с коней, Третьяк Федорыч, и пойдем потихоньку.

Черными, цыганскими глазами глянул на опричников и послужильцев воеводы.

— Дабы не спугнуть птицу, никому к реке не подходить.