Старший брат царя. Книга 2

- Только в церковь разве.

- О! Вечерни каждый день бывают?

— Бывают, тебя ждут там. Чего-то ты осмелел, Серега? Иль поглупел. С тобой и до лиха недалече, жених! Тебе ж сказано, государь приезжает, сам к вечерне ходит. Тогда к селу близко не подойдешь, не то что в церковь.

— Потребуется, подойдем. Теперь иди один. Неждану про меня помолчи. Тут вот у меня лыжи. Я ушел.

— Куда же?

— Люди у меня на большаке. Какого-то сотника опального из Троицы в Москву повезут. Вот мы ждем, перехватить надобно.

— Уж не Юрия ли Васильевича?

— Кажись, так называли.

Синий терлик Сергея замелькал в поросли и скрылся.

Из трех десятков служителей Разбойного приказа царь Иван случайно приметил подьячего Ивашку Сухорукова за красивую и четкую скоропись. Был он высокого роста, худощав, летами постарше государя, бороду стриг клинышком. Кроме писарской способности, Ивашка обладал мягким, певучим голосом и никогда по сторонам глаза не пялил, смотрел либо в землю, либо в пергамент свой — все это нравилось царю.

Подьячие боялись ходить с царем на допрос. Иван нередко тут же после допроса приказывал читать запись. Другой раз дознание два-три часа длилось, а он помнил вопросы свои и ответы пытаемого. Сразу заметит промашку в записи и бьет чем попадя. Ивашкины записи пришлись царю по душе, и с тех пор многие пытошные дела не обходились без Ивашки. Но однажды и ему по спине палкой попало — перестарался. Пытали престарелого монаха за ересь. Поначалу он ругал государя последними словами. Потом замолк и повис на дыбе безжизненно. Пока каты приводили его в чувство, царь приказал прочесть запись. Ивашка принялся зычно вычитывать на разные голоса вопросы и ответы. Когда дочитал до того места, где монах, впав в неистовство от боли, начал поносить церковь и государя, царь нахмурился. Стоявший рядом с подьячим архипастырь дернул чтеца за рукав. Ивашка, увлекшись, понял сигнал по-своему, принялся читать потише, но все подряд. А государь взял пытошные клещи на длинной ручке и принялся охаживать ими недогадливого подьячего по спине.

Успокоившись, Иван приказал читать дальше. Сухоруков продолжал дрожащим голосом, так и не поняв, на что разгневался государь. Царь, уходя, приказал:

— Лайство вымарай. Напиши: изрыгал хулу на святую церковь и государя нашего. А где еретик сказал, что он не един, добавь, что с ним заодно многие бояре, дворяне и черные люди. В другой раз мы его спросим, кто эти люди. Внял?

— Внял, государь. Дозволь переписать, марать негоже.

— Ладно. А ты, — обратился он к священнику, — когда еретик очухается, выведай, кто из бояр его жаловал.

Теперь знал Ивашка, как потрафить государю, что писать и читать, а что пропустить надобно. Государю такая понятливость нравилась. Правда, иной раз он приказывал:

— Этот лай запиши. Аз ему припомню.

В тот памятный день, накануне Великого поста, гонец что-то сообщил государю, и он, прервав допрос сотника Монастырского, спешно покинул Тонинское, даже не заслушав запись допроса.

Государев возок укатил, стража за ним. Ворота со скрипом закрылись, и тут же зазвонили колокола ко всенощной. Сухоруков любил ходить в церковь. Днем и ночью ему приходилось слушать вопли истязаемых. Он не испытывал к ним жалости раз на дыбе, значит, провинились перед государем. И все же от страшной жестокости в пытошной его тянуло сюда, в церковь, к ее благолепию, где молитвы и проповеди призывали к любви и прощению обид. Здесь он отдыхал душой и телом. Тихое слаженное пение хора поднимало его над землей, над человеческой греховностью. Часто он сам восходил на клирос, и его баритон вплетался в затейливую голосовую вязь.

Сегодня он не присоединился к хору, чувствовал себя уставшим, ведь не каждый день приходилось записывать показания человека, выдававшего себя за брата царя. Он прошел в пристройку к иконе святого чудотворца Николая, поставил ему свечу. Тут не толкались — было поменьше народа. Повторяя про себя слова молитвы, он поднял руку, чтобы перекреститься. И тут до нее дотронулся малец и прошептал:

— Иван Демьянович, тебя на паперть кличут.

— Кто? — Ивашка оглядел незнакомого парня.

— От государя, говорят.

Сухоруков перекрестился и стал пробираться к выходу, парень шел за ним. Рядом с папертью он увидел возок, запряженный парой, и двух верховых стрельцов. Малец подсказал:

— К возку пожалуй.

Подошел, снял шапку, поклонился. И тут его сильно толкнули в спину, и он оказался в возке. Там его подхватили, зажали рот. Возок с места взял вскачь.

Ехали недолго. Возок скоро остановился. Сильные руки подтащили его и усадили спиной к козлам. В сером сумраке позднего вечера он увидел возле себя того самого мальца, что вызывал его из церкви. По бокам остановились всадники. Из темной глубины возка донёсся хрипловатый голос:

— Вот где довелось встретиться, Сухоруков. Шутковать нам недосуг, говори как на духу. Кого при государе перед вечером пытали?

Подьячий пришел в себя и, подумав: «Не проверяют ли это из Разбойного приказа?», — ответил:

— Люди добрые, дело государево, меня языка лишат, ежели молвлю о нем.

— А мы, молчать будешь, — головы лишим. Встряхни-ка его.

Один из них взял за шею, придушил слегка и так встряхнул, что у Сухорукова потемнело в глазах. Он закашлялся. Из возка осведомились:

— Теперь понял, что не до шуток? Так кого допрашивали?

— Стрелецкого сотника Монастырского.

В возке кто-то охнул. Хрипатый спросил:

— Как пытали?

— Плетьми и малым огнем.

— Какая вина его?

— Признался... о Господи! Язык не поворачивается сказать такое.

— Пусть поворачивается. Подьячий, у нас времени мало, не тяни. В чем признался?

— Признался, что он сын царицы Соломоний.

— Государь поверил?

— Кто ж его знает. Принялся выспрашивать, кто из бояр с ним заодно.

— Кого он назвал?

— Из бояр никого. Сказал только, что людям Кудеяра известно, что родительница его — великая княгиня. Государь же Иоанн Василич хотел вызнать бояр, приказал палить большим огнем. Но тут отозвал его боярин Афанасий.

— Что случилось?

— Афанасий сказал, что царевич Дмитрий вдруг заболел.

Другой голос из глубины возка спросил:

— Ноги сотнику крепко пожгли?

— Малым огнем, угольями кат прижигал. Горелым мясом запахло чуток.

— Сотник в пытошной остался?

— Там. Заутро Мокруша повезет его в Москву.

Это известие всех всполошило, его забросали вопросами. Однако Сухоруков ничего более толком не знал. Потом его расспрашивали о вчерашнем допросе. Он охотно поведал о гибели на дыбе Харитона и твердости десятника Акима. Наконец хрипатый молвил:

— Верю я тебе, Сухоруков, и отпущу с миром. Тут недалеко, к концу всенощной прибежишь, ежели поспешишь. Ты не дурак, думаю, язык распускать не в твоей прибыли, да и пытошные дела тебе знакомы. Мы тоже молчать будем. Скоро поймешь — теперь с тобой одной веревкой повязаны. И еще запомни твердо: твой дом, женушку и ребятишек твоих хорошо знаем. Уберечь их — от тебя зависит. А понуждишься, приду повидать тебя. Нежданом меня звать, купцом буду, товар принесу. Запомнил?

— Запомнил, Неждан.— Вот и ладно. Теперь ступай с Богом.

Сухоруков спрыгнул с возка, со страхом ожидая, что сейчас его рубанут стрельцы. Ан ничего. Возок и всадники умчались в темень. А он вгляделся. Неподалеку темнела околица Тонинского, как раз та, где еще недавно стояла соломенная Масленица, перед вечером, видать, сожгли ее. Вот и обгорелыши из-под свежего снега торчат. Узнал место и бросился бежать к селу, а потом по тропинке к церкви. Отдышался, тихонько вошел в храм и простоял в уголочке до конца службы. Вышел на виду у всей дворни. Ужинать его пригласил к себе дворецкий. Подьячий пил медовуху, но ел мало, сказавшись, что перед службой, видать, блинов объелся, живот схватило.

Только после ужина, вернувшись в гостевую и взобравшись на полати, он обдумал все, что с ним случилось. Его краткую отлучку вроде никто не заметил, на паперти никого не было. Теперь нужно решать, как быть дальше. Одно ясно — это лихие люди, может, и кудеяровцы. Они оставили его в живых, значит, в их интересах не поднимать во дворце шума. А если ему поднять? Сразу спросят, откуда узнал? Где был, с кем говорил? И не миновать дыбы. А на дыбе, он знал хорошо, говорили и то, что знали, и то, чего не ведали. А раз дыба, значит, все кончено! И дом на Арбате, и огород с садом пойдут прахом. Жена с дочкой начнут жить Христовым именем. Нет и еще раз нет! Он будет молчать. А что сделают эти лиходеи? На то, видать, воля Божья. Но он твердо решил найти причину, чтоб завтра с Мокрушей в Москву не ехать. Потом принялся ворочаться на полатях, кряхтеть, много раз выходил на двор, громко хлопая дверью. Кто-то из потревоженных соседей по нарам спросил: