Старший брат царя. Книга 2

— Повезешь не в монастырь, а ко мне в Беседы. Будешь ждать там. Понял?

— Понял, государь... Ждать в Бесе...

— Тихо! Знаешь только ты. Ступай... Трогай!

Задержку поезда никто не заметил.

Первая неделя Великого поста выдалась вьюжная. Выло, крутило с понедельника и днем и ночью. Обитатели хором на улицу нос не казали. Отец Михей для богослужения приходил во дворец. В слове пастыря особенно нуждался Прокофий. Он со дня на день чувствовал себя все хуже и хуже, временами терял сознание. Собирались соборовать, да без Афанасия не решались. А он как уехал с государем вечером на заговенье, так три дня о нем ни слуху ни духу. Гонца погнали, и он не вернулся. По деревне ходили слухи о сбившихся с дороги, замерзших.

Но к вечеру четвертого дня молодой боярич вернулся. Мария и Таисия встретили его в слезах, хотя и обрадовались несказанно. Без него сплошные беды: боярину Прокофию стало совсем худо; три дня тому девка Настька к деду отпросилась, ушла и сгинула. Пошли к ее деду на пасеку: деда нет, изба сгорела...

От умирающего отца Афанасий прошел в свою светелку с женой. Прикрыв дверь, сел на лавку и сказал:

— Беда, Маша, около нас ходит. Государь гневается. — И шепотом, пригнувшись к уху жены, продолжал: ~ Юрша Монастырский, Мокруша и стражники пропали. Государь их не в монастырь, а в свое село Беседы отправил. Ты смотри, никому об этом! А они от нас выехали, а в Беседы не приехали. Пять сотен стрельцов искали их по всем дорогам, и я с ними. А где в такую вьюгу следы сыщешь. С десяток воров поймали. Там же в лесу повесили их. Троих в Разбойный приказ отправили, один, правда, сбежал. Их сразу не кончили, сказали, будто знают, где зимой притоны разбойничьи. Пока пытали, пока стражников послали, в притонах никого не нашли, да и сами притоны углями обернулись. Говорят, к нашему Сургуну тоже посылали. И его изба сгорела. Тут еще Настька сбежала... Вишь, дела-то какие! А государь места себе не находит, гневается. Стрелецкому голове жезлом глаз выбил. Меня матерно облаял и выгнал. Потом с ним вроде как припадок случился. Заболел он. Знахарей, фряжских лекарей призвали, а ему все хуже и хуже. Говорят, при смерти. Царевичу Дмитрию будто бы крест целовать собираются.

Мария охала, пугалась, заплакала даже, потом спросила:

— А как царевич-то? Ведь он тоже болел.

— Царевичу ничего. Думаю, государыня Анастасия слукавила, от нас государя заполучить хотела. Слышал стороной, она на тебя грешит, про Таиску не догадывается.

Мария перекрестилась:

— Избави Бог от таких подозрений! Ой, хозяин, и у нас тоже беда!

— Да это ничего, может, к лучшему. Государь отца недолюбливал.

— Не про отца разговор. Мне девка одна призналась: Таиска понесла!

У Афанасия перехватило дыхание:

— О! Государевыми родичами будем?

— Да ты что, никак обрадовался?! Это же петля на нашу шею! Ты что, забыл о княжне Щенятевой?

— А чего с княжной-то? Ну, по молодости лет государь ездил к ней. А потом женился на Анастасии, а княжна с горя зачахла.

— И вовсе не так было. Княжна тоже понесла, а Иоанну тогда пятнадцати не было. Она на него надежду имела и шепнула ему о ребеночке. Он тут же на кровати вынул нож и вспорол ей брюхо, она умерла в муках. А потом князя со всей семьей угнал в Верею на жительство.

Эту ночь в опочивальне Афанасия долго не гас свет, гадали и рядили, что делать.

На следующий день умер боярин Прокофий. После его похорон во дворец зачастила из села бабка Рогулька. Потом стало известно, что боярышня тяжело заболела.

Среди поста Афанасия вызвали в Москву. Вернулся через седмицу. Тайно рассказал Марии, что целовал крест царевичу Дмитрию. Государь дюже плох. А среди бояр да князей раздор и смута. Многие против рода Захарьиных-Кошкиных. Владимира Старицкого, двоюродного брата государя, на престол прочат. Ежели Старицкие возьмут верх, из Тонинского, наверное, выгонят. Так что нужно собираться в Собинку, пока не поздно.

В эту зиму и весну Афанасию не везло. Началось с исчезновения сотника Монастырского. Потом оказалось, будто бортник дворцовый Сургун с ворами сносился. От Разбойного приказа спасся — вместе с внучкой бежал. Зато из села Тонинского человек пять мужиков забрали, трое сгинули, а двое изуродованными вернулись. Не работники теперь, в нищую братию подаваться им придется. В Москве на покойника Прокофия кивают: мол, глядел плохо. А теперь и на него, Афанасия, косо смотреть будут! И опять же сразу после побега Юрши государь заболел. С этого иль чего другого? Тут же по Москве слушок пополз, что сотник вовсе и не подкидыш монастырский, а сын великой княгини Соломонии. Правда, за такие разговоры хватали и тащили в Разбойный приказ, рвали языки или закапывали в уши расплавленный свинец. Так что особо не разговоришься. Однако Афанасий такие разговоры слышал, сам видел, как государь распалился, когда доложили, что беглеца не поймали, и жезлом выбил глаз стрелецкому голове. Надо полагать, не простой беглец, раз так разгневался.

Из-за всего этого Афанасий опалы боялся — ведь выехал-то Юрша из Тонинки!

А тут по весне еще беда. На третий день Пасхи ребятишки обнаружили на подтаявшем снегу четырех убиенных, в одном по одежке признали помощника Мокруши. А другие оказались раздеты, надо полагать, это были стражники. И нашли их, на беду, в овражке близ росстани Тонинской дороги и Троицкого тракта.

Тут Афанасий поспорил с женой. Мария сказала: похоронить убиенных, и все, мало ли убивают на больших дорогах. Афанасий же настоял на своем. Поставил охрану около мертвых, приказал всю округу обыскать, а сам поскакал в Разбойный приказ к боярину Ногтеву, приказному голове.

К вечеру вернулся, радостный и здорово во хмелю. Расцеловал жену:

— Умница ты у меня. Правильно рассудила: нет Москве дела до стражников убиенных. Живых хватает. Там такие дела!

И поведал Марии: государь поправился. Но во время болезни дал обет: ежели поправится, всей семьей ехать в Кириллов монастырь и возблагодарить Господа и всех святых. Повидаться со старцами и получить от них благословение. Решено поехать на Троицу. Потому сейчас во всех приказах дел по горло, путь не близкий — чинят дороги, готовят струги. Но самое главное, чему возрадовался Афанасий, — его государь самолично включил в свою свиту, в сопровождающие за его вернорадетельство.

Марию интересовало другое, она пожелала уточнить:

— С женой?

— Чего с женой? — не понял Афанасий.— Ишь, бражник бестолковый! Поедешь один, спрашиваю, или и меня возьмешь?

Тот заморгал безресничными веками:

— Списки сам видел. В одном — бояре с женами и домочадцами, аз в другом...

— Вот то-то, в другом! — И барыня ушла во гневе.

Поезд государя проехал по Троицкому шляху, не заезжая в Тонинку. Потянулись дни, недели. Барыня Мария не могла оставаться в неведении, она начала наведываться к подругам в Москву, куда чуть ни каждый день прибывали гонцы от царя. Там она и узнала, что путь до Кириллова длился без малого три седмицы, что двинулись в обратный путь на Рождество Иоанна Крестителя, 24 июля. С этого дня гонцов не было до Сергиева дня — 5 июля. А на Сергиев день стало известно, что государь уже в Троицком монастыре, завтра его встречают в Москве. Под большим секретом гонец сообщил, что государь пребывает в великой печали — дорогой умер наследник, царевич Дмитрий. Этот секрет к вечеру стал известен всей Москве.

Афанасий приехал после, дня через три, и рассказал подробности гибели Дмитрия. От Кириллова плыли по Шексне на стругах. Под вечер остановились на ночлег около неизвестного села. С царского струга положили сходни. Первыми сошли на берег царь с царицей. За ними мамка, боярыня Ксения, несла наследника, ее под руки поддерживали два стольника. Под ними сходни соскочили с борта струга, и все оказались в воде. Дмитрия, завернутого в одеяла, выронили, его подхватило течением. Пока вытаскивали боярыню да стольников, про Дмитрия позабыли, а когда хватились, его отнесло далеко. За ним кинулось несколько человек, в том числе и он, Афанасий. Он подплыл первым, схватил намокший, утопающий сверток и сам вынес наследника на берег. Но Дмитрий оказался уже мертвым.