В дни Каракаллы

любопытные вещи рассказывал и Филемон. День был наполнен ценными впечатлениями.

Дион Кассий не знал, как отделаться от навязчивого ритора, и был рад, когда рядом с ним оказался Вергилиан, которого эта болтовня, к удивлению историка, интересовала. Трезвый ум Диона не постигал гностических туманов, его отличала склонность к точным данным. А этот болтун шептал и шептал, паря в заоблачных высотах:

— Элеаты учили, что мир есть призрак, сонное видение. Иные, наоборот, утверждали, что он — осязаемая реальность. Валентин же предполагает, что наш мир — своего рода условность. Для Валентина нет ни времени, ни пространства. И в этой условной жизни имеет значение только то, что входит в систему эонов. И весенний дождь, фонтаны, вся морская стихия вселенной — это только слезы Ахамот, плачущей и томящейся в разлуке с небесами, а природа, вот этот солнечный день, — Филемон сделал широкий жест, опять окинул взором все лежащее окрест, — вот хотя бы это миндальное дерево в цвету и все прекрасное на земле, стихи или красиво построенный дом, — это лишь сияние ее улыбки…

Дион Кассий, ничего не понимавший ни в стихах, ни в философии, воспользовался каким-то предлогом и отъехал прочь. Кажется, только Вергилиан и я внимали Филемону с уважением, и старый философ был доволен, что судьба послала ему таких терпеливых слушателей. В самом деле, по лицу Вергилиана было видно, что его весьма занимает рассказ ритора, а в моем представлении возникал мир, совсем не похожий на тот, в котором мы все живем. Я волновался. А что, если действительно, спрашивал я себя, все условно в мире и нет никакой разницы между Римом и этим маленьким сирийским селением? Но моя молодость отвергала то, в чем нельзя убедиться ощупыванием, или обонянием, или жадными человеческими глазами. Филемон уверял, что мир — лишь амфитеатр, построенный демиургом, чтобы душа имела возможность претерпеть на этом просцениуме вселенной положенные ей страдания. Я склонялся к мысли, что испытания делают человека лучше и мудрее, но отвергал всякую награду за них. Это было неприемлемо для разума и человеческой гордости. Я сказал об этом Вергилиану, и он с удивлением произнес:

— У тебя еще материнское молоко не обсохло на губах, а ты изрекаешь такие истины!

Но я много читал, переписывал трудные книги и понял, что среди наступившего в Риме раболепства честным людям стало трудно дышать. По крайней мере тем, кто еще не разменял свой разум на маленькие дела. Может быть, потому-то избранные души, как мотылек на светильник, и летели на свет философии, ища в ней утешения?

В ожидании, когда август снова появится из-за холма, сопровождающие его друзья разговаривали негромкими голосами. Кто рассказывал о вчерашней пирушке, кто передавал последнюю сплетню о Соэмиде, другие вели степенный разговор о караванных дорогах, о своих обширных имениях, об императорских субсидиях. По-прежнему в небе парили распластанные орлы. Когда центурион Юлий Марциал, очевидно услышав зов императора, бросил поводья стоявшему рядом ликтору