Зелимхан

Он верил законам предков. В его представлении только

он — закон предков — может обеспечить порядок

п восстановить справедливость. Махкетинский

старшина Говда с помощью другого царского ставленника —

Адода — увел невесту его сына и опозорил дом

старого Бахо. Ну что ж. В отместку — опозорить его за это

дважды. Пристав Чернов несправедливо посадил в

тюрьму его и его детей. Убить за это Чернова, и делу

конец.

Так рассуждал Гушмазуко. Правда, убить

человека — дело нелегкое и грех немалый, но зато другие не

посмеют оскорбить твое мужское достоинство.

Нелегкие дела свалились на плечи Гушмазуко и его

семьи. Всю жизнь его преследовал страх оказаться

трусом. Этот страх был сильнее, чем страх перед самим

аллахом, которому старик так усердно молился всю

жизнь. Еще в детстве он возмущался людской

слабостью; он не раз видел, как их унижали и оскорбляли

богатые и сильные; видел, как наглость торжествовала

чад простодушием, и с тех пор возненавидел душевную

мягкость.

Вошла Зезаг, молча поставила перед ним на

низенький столик чашку калмыцкого чая, горячий чурек, сыр

с маслом и, густо покраснев, отошла к двери.

Гушмазуко посмотрел на столик, затем молча

поднял взгляд на невестку. Отложив в сторону уже

скрученную'цигарку, он взял со стола чашку с чаем, бросил

з него щепотку соли и тут же поставил ее обратно.

— Зезаг, — сказал он, обернувшись к невестке, —

меня одолевает жажда, разреши мне выпить этот чай.

Зезаг молчала, опустив голову. Гушмазуко повторил

езою просьбу. Невестка продолжала упорно молчать.

— Что же делать, — сокрушенно вздохнул

старик. — Буду сидеть голодным, коль ты не разрешаешь

пить чай. Ну как, можно? — спросил он в

третий раз.

— Можно, пейте, — сказала наконец Зезаг тихим

голосом.

— Баркалла тебе. Да продлит аллах твою

счастливую жизнь, — произнес старик и, отпив из чашки

глоток чая, поставил ее на столик. — Расскажи, как твои

дела, довольна ли ты жизнью, не обижают здесь

тебя?

— Довольна я, дада, баркалла. Как ваше

здоровье? — спросила в свою очередь Зезаг, все более

смелея.

— Слава аллаху. Как видишь, пока чувствую себя

неплохо. Только вот не знаю, что ждет нас завтра.

— Аллах вознаградит вас добром, слава ему, все

будет хорошо, — сказала невестка, не поднимая

головы.

— Дай аллах. Как ты сама, здорова?

— Я-то ничего.

— Хорошо, очень хорошо. Ну а как мой приятель

Хушулла поживает?

— Пока хорошо, только вот эти беды, что были со

мной, сильно потрясли его, — ответила Зезаг.

— Это ничего, лишь бы был здоров. А все остальное

пройдет со временем.

— Да вознаградит вас аллах всем добрым.

— Баркалла тебе, Зезаг. Иди, будь свободна, —

величественно и просто сказал старик и отвернулся от

невестки.

Пятясь спиной к двери, Зезаг вышла.

Гушмазуко посмотрел вокруг себя и, не найдя

щипцы, ловко выхватил пальцами из огня горячий

уголек, прикурил от него цигарку из крепкого самосада.

Раза два глубоко затянувшись дымом, задержал его

в груди, как бы смакуя, и только потом начал

выпускать дым через нос. Лицо старика словно застыло,

и только густые, выгоревшие на солнце рыжие брови

его зашевелились, то смыкаясь на переносице, то

удивленно поднимаясь и тревожа морщины на лбу. И как

бы старик ни старался выглядеть спокойным, брови

выдавали его. Да и как пребывать в благодушии, хоть

он и дома теперь, если род Бахоевых не расплатился

сполна за бесчисленные оскорбления. Есть, есть еще

о чем тревожиться сердцу старика.

Совершив ночную молитву, Гушмазуко давно уже

спал. Только жена его сидела у горящей слабым

пламенем, затопленной на ночь печи, томимая тревогой за

сыновей. Никогда ведь еще не бывало, чтобы Зелимхан

не возвращался в тот день, когда обещал. А теперь вот

уже четвертые сутки, а его все нет. И сегодня впервые

старая женщина ощутила свою слабость. Слезы тихо

катились по ее изможденным морщинистым щекам.

С тоской смотрела она на угасающий огонь, и сердце

ее сжималось в мучительном предчувствии.

Материнским чутьем знала она, что сыновья пошли на опасное

дело.

Таково сердце любящей матери. Матери, которая

в великом страдании рожает детей и первая учит их

мудрым законам предков, чтобы потом, когда они

станут взрослыми, жить в постоянном страхе за «их. Она

добывает огонь и поддерживает его всю ночь;

выделывая шкуры и сукна из шерсти, она обшивает семью,

варит пищу и ест сама то, что остается от детей. Она

ложится спать последней и встает первой. Это она —

женщина — дает начало жизни и сама умирает, не оставив

на земле даже своего имени...

А вдруг кого-нибудь из сыновей привезут раненым

или, еще хуже, мертвым? А может быть, сегодня другая

мать будет в приступе горя рвать на себе волосы? О

ты, беспокойное сердце матери, одному тебе известно,

как тяжки эти минуты!..

Долго сидела мать абрека у очага, пока

последние голубые огоньки в нем не погасли и

сгоревшие головешки не покрылись серым пеплом., Потом

железной лопаточкой сгребла жар поближе к тому

месту, где лежал Гушмазуко, прикрутила лампу к

прилегла на войлок, расстеленный на тахте у ног

мужа.

Она еще долго слышала, как ворочался, кряхтел

и покашливал муж. Но ни одним звуком не дала знать

ему о своей бессонной тревоге.

Зелимхан то вставал, превозмогая сон, то снова

садился, утомившись от мыслей. Для его действенной

натуры самым трудным делом было терпеливое

ожидание, но умение ждать — одно из необходимых свойств

абрека. Они с братом расположились на обрыве,

у поворота узкой дороги, под нависшими листьями

орешника. Солтамурад спал, положив голову на

низкий замшелый пень, а рядом с ним покоилось

его старое курковое ружье. Зелимхан закурил, синий

дымок расплывался и таял между листьями

орешника.

Вот уже четвертые сутки братья Гушмазукаевы не

появляются в родном ауле потому, что дали обет не

возвращаться туда, пока не отомстят еще одному из

своих врагов. Нет, возвращая невесту брату и вырывая

свою жену и детей из тюрьмы, Зелимхан не забыл

о том, что первопричиной несчастий и позора,

обрушившихся на его дом, является старшина Адод из Харачоя.

На нем же лежит кровь двоюродного брата Ушурмы,

убитого в схватке, когда люди старшины отбивали Зе-

заг. Теперь своей кровью должен ответить сын Адода.

Так велит закон, жестокий закон отцов, который гласит:

«Око за око, ухо за ухо».

Ничто не нарушало тишину прохладного горного

утра. Только изредка перекликались дрозды и певучие

иволги.

Зелимхан оглянулся на брата и увидел, что тот не

спит. Глаза Солтамурада блуждали, было видно: он

напряженно раздумывает над чем-то.

— Ты о чем? — спросил его абрек.

— Что-то слишком долго он не показывается.

Может быть, пошел другой дорогой?

— Просто задержался в Ведено, — ответил

Зелимхан, — не беспокойся. Многие люди говорили, что он

пойдет в крепость на один-два дня. Говорили, что

возвращаться будет этой дорогой.

— Вот об этом я как раз и думаю. Многие

говорили... Так можно было готовить для нас засаду,

используя его как приманку. Ведь начальникам в крепости

хорошо известно, что на семье Адода наша кровь...

— Я и сам думал об этом, — спокойно ответил

Зелимхан, — но чем мы рискуем? Есл.и солдаты нападут

на нас, мы будем защищаться. Если солдаты