Зелимхан

очень мало.

Когда Дубов только услышал страшную новость, он

судорожно глотнул воздух, и папироса вывалилась

у него изо рта. Этот не знавший жалости к другим

человек схватился за грудь и упал на диван. В кабинет

к нему постепенно набиралось все больше народу, здесь

собрались почти все чиновники и офицеры крепости.

Все они в растерянности уставились на своего

начальника, беззвучно шевелившего губами. Вдруг сквозь

толпу предста.вителей местной власти пр'обрался солдат.

Он тупо вытянулся перед полковником, козырнул по

всей форме и протянул ему какую-то записку.

Дрожащими руками Дубов взял ее, поднес к

глазам, но не смог читать и, не глядя, передал близстоя-

щему офицеру. Случайно это оказался Грибов. Тот

прочитал записку и хмуро произнес:

— Этот Зелимхан просит освободить его жену и

детей из тюрьмы.

— Освободите их! Отпустите их всех домой! —

закричал полковник. — Где судебный приставе?

Освободить немедленно, слышите!..

Пристав опрометью бросился выполнять

приказание.

Так Зелимхан выиграл свой второй бой, одержав

на этот раз победу над могущественным

представителем императорской власти, отчего фигура молодого

абрека мгновенно выросла до поистине исполинских

размеров. Отныне и на несколько лет его имя уже не

сходило с уст на всем Северном Кавказе, вызывая

ужас угнетателей и надежду угнетенных.

Гушмазуко подходил к аулу Харачой, когда на во-

стоке вдоль горизонта только-только протянулась

розовая полоска и звезды начали гаснуть.

Освободившись из тюрьмы, он шел, делая короткие привалы, —

спешил скорее попасть домой; ему не терпелось узнать,

как там обстоят дела и какие его поручения успел

выполнить Зелимхан. Старик шел ночами, так как не

совсем безопасно было подойти к родному аулу днем.

Грозил же ему в свое время пристав Чернов, что не

даст Бахоевым житья в Харачоевских горах. Вот и

старался Гушмазуко не попасть на глаза какому-нибудь

начальству.

Бици уже проснулась и, отправив Зезаг по воду,

хлопотала во дворе. Увидев вошедшего во двор свекра,

она тут же бросила веник и быстро пошла ему

навстречу:

— Дада, это как же? Ой, слава аллаху, что вы

вернулись, — взволнованно говорила она, обнимая

старика.

Улыбаясь, Гушмазуко сдержанно обнял невестку,

затем взял на руки внука, выбежавшего из дома, и,

поглаживая его белый круглый подбородок, забормотал

что-то свое. На глазах этого старого сурового человека

показались слезы. Он молча ласковым взглядом

встретил свою жену. Мужчине недостойно проявлять

суетливость. Потом спросил у нее:

— Что нового в доме?

— Да все то же, — ответила жена, немного

помолчав. Но по ее голосу Гушмазуко понял, что далеко не

все здесь так, как было до его ухода.

_____________________________________________________________

1 Дада — почтительное обращение к отцу.

Войдя в комнату, Гушмазуко аккуратно откинул

полы своего грязного, пропахшего потом, залатанного

рыжего бешмета, присел на низенький стульчик и нежно

привлек к себе внука. Густые порыжевшие брови

старика и узкий лоб были в пыли, маленькие темно-карие

глаза блестели как-то неестественно. Смуглое,

утомленное невзгодами лицо его было даже красивым. На нем

лежала сейчас печать умиротворенности, хотя чеченец

хмурился. Видно, мысли бродили в его голове

невеселые, и от обретенной свободы он ждал больше забот,

чем радостей.

Гушмазуко взял длинные железные щипцы и

поправил огонь в товхе, затем, довольный, вгляделся в лицо

внука. Слушая его детский лепет, дед заметно

повеселел.

— Где Зелимхан? — спросил он, обернувшись к

своей старухе.

— Уехал еще вчера, — ответила та. — Просил не

тревожиться. Обещал вернуться сегодня или завтра.

— А Солтамурад?

— Они вместе поехали.

«Значит, по делу, — решил старик, — Зелимхан не

станет тратить время впустую».

На улице под окном хлопотала возле плиты Бици,

ей помогала младшая невестка. Гушмазуко не узнал

ее, но смутно припоминал, что где-то видел эту

молодую женщину. Но где?..

Гушмазуко ушел отсюда два с лишним года назад.

С тех пор, хотя и мало, но кое-что изменилось в доме.

Старику казалось даже, что все здесь стало чужим.

В этом старом родовом доме не стало его отца — Бахо.

Теперь сам он, Гушмазуко, — старое дерево,

оставившее здесь лишь немногие побеги. За узким окном, там,

внизу, лежали холодные камни, по которым

по-прежнему бежала хлопотливая река Хулхулау, а за ней все

так же величественно поднимались молчаливые горы.

Да и комната была та же, побеленная

голубовато-серой глиной. Вдоль передней стены стояли деревянные

нары, покрытые войлоком, на котором лежали подушки

из пестрого ситца, набитые шерстью. Над нарами во

всю стену висел такой же пестрый, вышитый

старательными руками Бици ковер, а над ковром были прибиты

ветвистые оленьи рога. Слева у входа вдоль стены —

полки, на которых выставлена разная глиняная и

деревянная посуда. На нижних полках — чугунные и

медные котлы. А у самого потолка на гвозде одиноко

висело большое сито, сплетенное из конских волос, а чуть

ниже его — скалка для скатывания лапши да половник.

— А что с Зезаг? -г-, вдруг спросил старик

озабоченно.

— Она в нашем доме, — радостно сообщила

старуха. — Я ведь забыла порадовать тебя этой новостью.

— А давно это случилось?

— Второй месяц.

«Молодец Зелимхан, — обрадовался Гушмазуко, —

главное сделал, а там мы уж с ним как-нибудь

вместе...»

— А пристав Чернов где сейчас? — спросил он,

доставая из кармана широких черных шаровар кисет с

табаком.

— Говорят, уехал отсюда совсем, — ответила

старуха, сняв с гвоздя большое сито и высыпав в него

черпак кукурузной муки.

— Давно?

— Порядком, — ответила жена, пытаясь вспомнить

время отъезда пристава. — Тут же вскоре после

возвращения Зелимхана.

«Сбежал, трус», — подумал старик, встал и заходил

по комнате, узловатыми пальцами скручивая цигарку

из самосада.

Узнав о возвращении Гушмазуко, пришли соседи.

Они выражали соболезнование по поводу смерти его

отца, восхищались делами Зелимхана, который

заставил махкетинского старшину вернуть Зезаг и вырвал

семью из рук самого начальника округа. Хозяин

благодарил гостей за сочувствие, но разговаривал сухо,

без особой охоты. Он мало кому верил после того, как

обманом отняли у них невестку, убили племянника, а

его с сыном и двумя другими племянниками посадили

в тюрьму. Люди чувствовали, что Гушмазуко не

склонен к длинным разговорам, и потому не слишком

задерживались в гостях у него.

Проводив односельчан, Гушмазуко сел перед

горячей товхой. На сухощавом лице его играли отблески

пламени. Он сидел неподвижно, как древний пень

давно срубленного дерева. В складках его сжатых тонких

губ и в тяжелом подбородке было что-то упрямое,

мужественное, не тронутое старостью. Суд и тюрьма не

сломили его, а, казалось, наоборот, наполнили его

какими-то новыми силами. У него на многое впервые

открылись глаза, только сейчас он понял, что горе

приносят в чеченские аулы царские чиновники.

Гушмазуко родился и прожил всю жизнь среди этих

хмурых гор, его представление о мире ограничивалось

новостями сельского схода и всем тем, что происходило

на виду этих горных вершин, даже облака, что кочуют

над этими горами, были для него недоступной тайной.