Старший брат царя. Книга 2

— Государь, видать, на игрище. Пойду обрадую.

Во двор въехали через ворота со стороны церкви. Сразу мимо коновязей, конюшен завернули на зады к пытошной избе. Встретил их Мокруша, несмотря на мороз, в одной полотняной рубахе.

Юршу окружили спешившиеся стражники и подвели к крыльцу пытошной. Полусотник Мирон громко и значительно произнес:

— Мокруша, передаю государева преступника, вора из воров. Смотри в оба!

— Сам смотри. От меня еще никто не убегал. А тебе не всегда везет, можешь ко мне пожаловать. — Мокруша, ехидно улыбаясь, добавил: — Ну, пойдем, раб Божий, в мои хоромы. Ждали тебя с нетерпением.

Юрша достаточно слышал былей и небылиц про пытошную избу в Тонинском. Видел, как туда отводили провинившихся, как они возвращались оттуда в слезах, другой раз в окровавленных рубахах. Многие из них исчезали бесследно. А теперь и ему предстояло побывать в том аду. Вырвется ли?!

Первая половина избы не отличалась от обычной мужицкой, пахло в ней дымом и навозом. Печь, полати, скамейки, стол, даже икона и лампада в переднем углу. Отличие Юрша приметил в одном: посреди избы стояла широкая тяжелая, на пеньках кобыла-скамья. Рядом бадейка с водой, в ней отмокали розги. Здесь наказывали провинившихся за малую вину.

При появлении Мокруши и Юрши со скамьи встали три мужика, в красных рубахах с засученными рукавами. Один из них отворил дверь в другую половину. Там окон не было, освещалась она коптящей плошкой и тлеющими углями в небольшом горне в углу. Противно пахло потом, горелым мясом и дымом. Привыкнув к потемкам, Юрша разглядел четыре столба от пола до потолка, между ними вороты, рычаги, ремни — то была дыба. Рядом обширный стол тоже с ремнями и рычагами, по другую сторону — огромный пенек и широкий топор, как у мясника. Перед дыбой — кресло и аналой. По стенам скамьи, над ними развешаны плети.

Юрша рассматривал пытошную, а его рассматривал с веселым любопытством Мокруша. Он был одет в белую расшитую праздничную рубаху, подпоясанную красным кушаком. Синие шелковые штаны засунуты в начищенные сапоги. Волосы на голове и борода аккуратно расчесаны. Он дружески улыбнулся:

— Вон ты, оказывается, какой, князь Юрий Васильевич! Любопытствуешь? Ну что ж, милости прошу. Впервое довелось видеть? Вот это плети. Вот обычные, а эти подлинней. Вот многохвостка, при ее хорошем ударе кожа не выдерживает, лопается. С третьего удара мясо рвать начинает. А эти плети вроде кистеня, на конце свинчатка вплетена, ребра ей ломать: пять ударов — пять ребер пополам! Вот пилы — ноги, руки можно отпилить у живого. А это, — Мокруша подошел к горну, — жаровня. Многие плети выдерживают. Кожу сдираешь, а они молчат. А на жаровне, когда пятки начинаешь поджаривать, все орать начинают и сознаются, любой наговор на себя принимают. А это шкворни, ими, раскаленными, руки, ноги, бока, спину пришквариваем. А это вот клещики, ноготки срывать, зубы выдирать, ноздри рвать, языка лишать. А тут иголки разные глаза выкалывать, под ногти загонять и колья...

— Мокруша, я знаю, куда попал. Напугать желаешь?

— Прости, князь. Показалось мне: любопытствуешь ты. Вот и начал.

— Да и насмехаешься... Зачем князем величаешь? Полусотник назвал меня вором из воров.

— Э, Юрий Васильевич, князем тебя по делу называю. Я тебя давно знаю, по Кириллову еще моныстырю. Послушников многих видел, а ты выделялся, дядька у тебя был, наставник в высоком монашеском звании. Вины на тебе не было, ко мне не попадал. У меня на конюшне и кнуты и розги были. Нагляделся там на смирение монашеское. Крестится, перед тем как на кобылу ложиться, штаны натянет, опять крестится. Смех и грех.

— Веселый, я смотрю, ты.

— А как же, в нашем деле скучать нельзя, запаршивишь. Либо веселым нужно быть, либо злым, зверем. У меня же все помощники веселые. А как песни спевают!

— Что толку нашему брату от вашего веселья?

— Не скажи, князь. Толк есть. Людей мучают не ради мучения. Как раз столько, сколько прикажут. Эх, Юрий Васильевич, князюшка! Ты вон на меня зверем глядишь, а я как узнал, что про тебя речь, загорился. Жаль мне тебя стало, вон как жаль!

— Кроме всего, ты еще и жалостливый?

— Верно. Малым ребеночком жучков, паучков жалел. Лягушек у ребят отбирал да отпускал. Никого не обижал, зато меня каждый норовил обидеть. Мокрушей прозвали — в отрочестве часто мокрым просыпался, дразнили... Подрос, сдачи давать начал. А все ж на кулачках иль еще как нос кому расквасишь, иль зуб выбьешь — жалко человека, а содеянного не вернешь. Потом в конюхи подался, лошадей жалел, вон как. Бессловесное, а умное животное. В Кириллове монастыре конюхом был. Там велели монахов да послушников драть. Драл, хоть и жалко было. Там меня государь и приметил, к себе взял... Старца Пантелеймона поминали тут, привезут, наверное. А для меня стариков казнить — нож вострый.

— Не привезут. Преставился.

— Царство ему Небесное! Праведный старец был, по Кириллову помню. Да чего ж мы стоим? Садись вон на скамейку. Да шубу сними. У нас тепло, а иной раз жарко бывает. Ты вот не веришь моей доброте. А ведь я другой раз вольничаю! Вон иной начнет на жаровне людей клепать. Отца, мать, братьев за собой в петлю тянет. Ну и пожалеешь сердешных, ударишь посильнее аль шкворень добела нагретый чуть повыше сунешь. Глядишь, захрипел, замолчал. Вот был у тебя дружок Харитошка...

— Он тут?

— Вот на этой дыбе качался. Я его плетью погладить не успел, он все выложил про тебя: и кто ты, и откуда ты. Государь аж посинел. Кричит: «Говори, кто из бояр на Юршу виды имел?!» А Харитон твердит: «Кудеяр, мол, хотел царем его сделать. А кто из бояр, не ведаю» — «Нет, - кричит государь, — знаешь! Мокруша, — говорит, -- растяни и режь жилы!» Думаю, сейчас клепать примется. Растянул, подрезал... Заорал Харитошка, задохнулся, и все.

— Его убил нарочито?!

— Тсс! Не так громко.

— Кого ж ты испугался? Сам вон какой разговорчивый.

— Я потихоньку и с такими, как ты. Больше мне поговорить не с кем.

— На кого нарвешься. Другой на тебя донос сделает.

— С кем говорю, тому живым отсюда дороги нет, не донесет. Да и тебе, князь, жить осталось до вечера... Смотрю, не веришь! Это хорошо. Мелкие людишки услышат такое и сразу в слезы. Вон слуга твой камень-человек...

— Аким жив?! — Юрша подскочил и схватил Мокрушу за плечо.

— Убери руки, князь! Не люблю, когда хватают. Сиди, все расскажу. Аким верный слуга. У плохих людей таких слуг не бывает! Так вот он на жаровне твердил, что ничего не ведает.

А даже я знаю, что он тебя к инокине в Суздаль возил, к великой княгине.

Схватившись за голову, Юрша застонал:

— О боже! Все-то, все знают! И ты его выдал?!

— Нет, князь. Катов не спрашивают, им приказывают.

— Аким жив? Где он?

— Пока жив. Крепкий старик. Вон в углу видишь дверь? Это в подвал, там он.

— Мокруша! Прости, христианского имени твово не знаю. Проведи к нему, останусь жив, озолочу!

— Вот этого не могу, князь. С минуты на минуту государь сюда с игрища пожалует. Да и золота с тебя не получишь.

— Получишь, мое слово крепко.

— Знаю, что крепко, да вот ты мне не веришь, что твой выход отсюда вперед ногами.

— За что? Нет на мне никакой вины.

— Государю другое ведомо от твоего дружка... Ты вот не знаешь, почему тебя сюда доставили, а не в Разбойный приказ? Остерегаются. Бояр там много, всполошатся. Могут за тебя заступиться, к царице побегут. А государыня, дай Бог ей долгих лет жизни, жалостливой стала, как царевича Дмитрия родила. Другой раз татей освобождает иль в монастырь отправляет, чтобы Бога молили за царевича. А государь помалкивает. Зато стражники Разбойного приказа не дремлют, отпущенных ловят да кончают кого тут, в Тонинском, кого в царском селе Беседы. Там пытошная изба почище этой будет.

— Слушай, ты все знаешь. Скажи, чего от меня государь выпытать хочет?

— Немного. Он должен знать, какие бояре с тобой заодно. Назовешь, конец твоему мучению. За них примусь.