Старший брат царя. Книга 2

Прозвучал полуночный колокол. Пантелеймон перекрестился и лег, прервал свое повествование. Чужая жизнь развернулась перед Юршей, уменьшились собственные тревоги, отошли на задний план. Он успокоился, получив благословение старца, лег и уснул без забот и сновидений. О чем беспокоиться? Завтра начнется искони установленная размеренная монастырская жизнь.

Утренний колокол разбудил Иннокентия и Юршу, старец проснулся раньше, а может, и не спал всю ночь, погруженный в воспоминания.

Юрша оделся и направился к выходу, как вдруг дверь отворилась, и вместе с клубами пара вошли двое воев с факелами и обнаженными саблями, потом еще двое, Юрша отскочил к ложу старца, он понял, что пришли за ним. Потребовалась доля секунды, чтобы решить, сдаться ли смиренно, как подобает иноку, или... Вот скамья, ею ударить, как тараном, по стражникам. Тот, с факелом, плохо держит саблю, ее легко выбить из рук. А там, наверное, кони...

Вперед вышел старший с саблей наголо:

— Юрша Монастырский, именем государя...

Юрша нагнулся, чтобы схватить скамью и ринуться вперед, но произошло невероятное: старец Пантелеймон с неожиданным проворством вскочил с ложа, загородил собой его и, подняв руки вверх, воскликнул:

— Назад! Вон! Вон! Прокляну!

Его вид был страшен: живой мертвец в белом саване. Голова — череп, обтянутый кожей, с открытым ртом, изрыгающим проклятия. Вои попятились, Юрша, пораженный действиями старца, упустил момент нападения. В это время Пантелеймон покачнулся и начал падать. Юрша подхватил его легонькое тело. Опомнившиеся вои набросились на него. Он не сопротивлялся, ему скрутили веревкой заломленные назад руки.

К скамье, на которой лежал старец, подошел старший, Юрша узнал его — то был полусотник Мирон, и спросил Иннокентия:

— Это монах Пантелеймон? Ребята, взять Пантелеймона!

Иннокентий сокрушенно покачал головой, выпрямился и, перекрестившись, сложил руки на груди:

— Поздно уж. Его взял к себе Всевышний.

Монастырского вывели из кельи, кто-то надел на него шапку и накинул полушубок. Посадили в передок открытых саней. С ним сели двое в тулупах. Сани тронулись. Остальные вои вскочили на лошадей. Поезд двинулся к воротам мимо сторонящихся монахов, идущих к заутрене.

Ехали неровно; из Троицы неслись вскачь, потом перешли на рысь, дальше поплелись шагом. Рассвет приходил медленно, низкие облака задевали за вершины сосен. Юрша различил в утренней синеве, что всадники дремали в седлах, лошади под ними замучены и неухожены. Широкая спина возницы, возвышаясь на облучке, была неподвижна — и он спал. Вдруг зашевелился, гикнул, хлестнул кнутом, и кони помчали, сбросили дрему и всадники.

Возница загораживал Юршу от встречного ветра, но все равно холод начинал ощущаться. Руки, стянутые веревками, пощипывал мороз. Пальцы онемели.

На ухабине воротник тулупа одного из путников откинулся, это был полусотенный, он сладко спал. Юрша обратился к нему:

— Эй, полусотенный, проснись!

Мирон встрепенулся и выругался:

— Эка, дернуло тебя... Досмотреть сон не дал. А какая была баба... Чего ты?

— Тебе приказали меня живьем и в целости доставить. А до Москвы я без рук останусь.

— Они тебе теперь ни к чему. Отгулял.

— Трус ты, Мирон. Вас вон сколько, а меня одного боишься.

— Не так еще тебя, подкидыш, скрутить надо! Сейчас шубу с тебя сниму! Запомнишь Александрову слободу, выродок!

Он привстал и начал расстегивать кляпыши на шубе Юрши. Зашевелился второй тулуп, появилось маленькое личико с пегой бородкой:

— Голова, не дело затеял. Не моги издеваться!

— А тебе-то что, отче? Читай свои молитвы. — Мирон озлобился, но замысел свой оставил и отвалился на задок саней.

Неожиданный защитник окончательно высвободился из тулупа и ловко перебрался в передок к Юрше. Он был в монашьей рясе, маленького роста, горбат и кособок. Оказавшись сзади Юрши, завернул полушубок и попытался развязать веревки, но они не поддавались. Тогда, вынув из-за голенища нож, перерезал их со словами:

— Так будет лучше. Надевай полушубок как положено и отогревай руки.

Вернувшись на свое место и укутавшись в тулуп, он спросил:

— Ну как, отходят, или снегу подать?

— Спаси Бог тебя, добрый человек. Руки ты мне сохранил. Я узнал тебя, брат Иммануил, ты в послушниках у попа Сильвестра ходил.

— Да и сейчас хожу. Послушание выполняю...

Мирон расхохотался:

— Вот так, друзцы встретились! Ты уж, монах, скажи, какое послушание выполнял!

Иммануил обиделся:

— Эх, голова! Про тебя сказано: язык мой - враг мой!

— Язык мой вреда не сделал. А вот ты, монах, татя пожалел, руки развязал. А его не жалеть, а вон на первом суку повесить надо...

Иммануил сердито отвернулся и закрылся воротником тулупа. Мирону же ответил Юрша:

— Зря злобствуешь, полусотник. Меня благодарить должен. Под Александровом мог бы на суку так и оставить тебя. А я по недомыслию пожалел убийцу.

— Врешь, подкидыш! Не убийца я! Службу нес. А вот ты с татями знаешься! Я еще тогда подозревал, что ты за птица. Ан, государь раскусил тебя.

— Ошибаешься. Государь всегда меня жаловал. И теперь разберется, тебе же попадет.

— Нет, не надейся! Тебя на этот раз государь дыбой пожалует. Твой приятель Харитошка да Акимка сейчас там корежутся. Приедешь, тебе место уступят!

Юршу обдало холодом. Постарался спросить спокойно:

— Значит, мою усадьбу грабил? А гостя и слугу зачем взял?

— Бедно живешь, мало чего нашли. А за Харитошкой следили. Говорят, главный тать. А слуга небось немало ведает.

— А чего ведать-то? Обмиширились соглядатаи приказные.

— Не приказные! Хватай выше — святая церковь. А там не ошибаются.

До сих пор Иммануил вроде бы дремал, а тут прислушался и резко оборвал Мирона:

— Неладное болтаешь опять! Ой, язык лишний у тебя!

Полусотник обиделся, а может, испугался, замолчал. Монах что-то спрашивал Юршу, но он отвечал невпопад, думал, что сталось с Акимом и Харитоном.

Тут проехали деревню Талицы и остановились возле постоялого двора кормить коней. Юршу ввели в натопленную просторную избу, посадили в углу на лавку, Мирон приказал связать ему руки и ноги. Предосторожность была не лишняя, потому что, перекусив чем Бог послал, все стражники уснули, задремал и Иммануил.

Когда тронулись дальше, по настоянию монаха Юршу развязали. Отдохнувшие кони пошли веселее. К этому времени облака рассеялись, выглянуло низкое холодное солнце, на деревьях засверкали снежные узоры. Юрша невольно любовался холодной радостью природы и охотнее отвечал на вопросы Иммануила. Тот расспрашивал о Кирилловом монастыре, о том, почему Юрша не стал монахом, потом начал расспрашивать о детских и отроческих годах. Вопросы насторожили, монах явно пытался выведать что-то о его происхождении. Прежде чем прекратить разговор, Юрша прямо, без уловок спросил:

— Правду Мирон-полусотник сказал, что дом мой пограбили, а гостей взяли?

— Не ведаю. Ты его поспрошай.

На этом разговор закончился. Проехали Мытищи. За мытной избой с Троицкого тракта свернули направо, на дорогу вдоль Яузы-реки. Стало ясно — везли его в Тонинское. Сердце сжалось в предчувствии страшного и неминуемого. И все же, чем дальше ехали по Яузе, тем отчетливее вспоминалась поездка с Таисией... Вон на том обрыве конь ее шарахнулся, испугавшись зайца, и прижался к коню Юрши, а он обнял ее и поцеловал в щеку... А теперь везут его стражники как татя, а ее в это время, может, ласкает сам!.. Трудно поверить, что с тех счастливых дней прошло всего полгода!

К действительности он вернулся, когда впереди послышались крики. Лошади свернули и пошли в гору на берег. На повороте на секунду открылась Яуза. На расчищенном льду ее грудилась тьма народу. Посередине стена на стену шли кулачные бойцы, Юрша вспомнил, что сегодня прощеное воскресенье — неделя сыропустная, завтра Великий пост.

Монах остановил сани, сбросил тулуп, сказал Мирону: