Страшный Тегеран

Как только он вошел, так Ханум-Баджи и наши женщины прямо с ума сошли от радости: еще бы, после кишечников да пинедузов такое счастье привалило! И какая же это была жалость, когда этот парень, посидев с четверть часа, сказал Ханум-Баджи:

— Что касается этих, то они мне не очень понравились. Может быть, у вас еще кто-нибудь есть, тогда давайте.

Ханум-Баджи прямо затрепетала. Уж так ей не хотелось отпустить ни с чем этого гуляку — он, видно, деньги так и швырял, — да делать нечего: у нее кроме тех двух никого не было. И вдруг она сообразила и говорит башмачнику:

— Если вы желаете, здесь есть одна девушка...

А я в уголке, на дворе стояла.

Он повернулся, посмотрел на меня:

— Ну, что ж, — говорит, — эта недурна.

О чем там они дальше между собой говорили, я уж не знаю. Знаю только, что башмачник ушел, а Ханум-Баджи забрала меня и повела в баню. А вечером он явился опять и я не успела опомниться, как очутилась на постели и провела с ним всю ночь...

Больше уж в жизни со мной ничего особенного не случалось. Теперь уже около тринадцати лет, как я занимаюсь этим делом. Домов этих я переменила, должно быть, уже с десять, и несколько раз ездила на работу в Казвин.

Ахтер еще не кончила свой рассказ, как в калитку вдруг сильно застучали.

И тотчас же мальчуган, сидевший на кухне с матерью, побежал отворять. А через минуту раздался ворчливый голос ханум, которая ругала его за то, что он долго не отворял. На самом деле он отворил ей вовремя, но ханум была недовольна и раздражена: ей не удалось никого подцепить, как говорится, «не клюнуло».

Глава двенадцатая

НОВАЯ ВСТРЕЧА

Нахид-ханум была низенькая, чрезвычайно толстая и жирная женщина, с огромным носом и толстыми губами. Скулы и все те части лица, что окружают глаза, у нее резко выдавались вперед, и от этого глаза ее, прятавшиеся где-то там, в глубине, были едва видны. На лице ее, повсюду, были разбросаны темные пятна. Ей было, пожалуй, лет пятьдесят. Однако она еще нравилась, особенно людям, ищущим в любви не только удовольствия, но и пользу.

Как только она, задыхаясь, влетела во двор, так сейчас же ее ворчливый голос зазвучал громче. Она говорила:

— Не понимаю, куда девались все мужчины. Ну, прямо исчезли все, точно их никогда и не было. С конца Базара и до начала Лалезара — хоть бы один кавалер, которого можно было бы пригласить. Не знаю, что случилось?! Правду говорят, что в этом городе больше ни у кого нет денег. Иначе чем объяснить, что кавалеры, имея деньги, не идут в мой дом, в один из самых приличных и лучших домов!

Женщины, заслышав ее голос, прекратили разговоры, встали и столпились около нее.

— Без меня никто не приходил? — спросила Нахид-ханум.

Эшреф ответила:

— Нет, дорогая ханум, никого не было.

— Да что же это будет такое? А? Никто не идет! И этот Мохаммед-Таги тоже не приходил?

— Я уже докладывала вам, — сказала Эшреф, — никто не приходил.

При слове «докладывала» Нахид-ханум вдруг стала еще злее.

— Чего это ты фордыбачишь? «Докладывала»! С каких это пор вы, ханум, сделались такой любезной и благовоспитанной? «Докладывала»!

Эшреф, понимая, что возражать бесцельно, молчала.

Тогда Нахид-ханум, ища, на ком бы еще ей сорвать гнев, накинулась на Эфет.

— А как твое платье, которое ты должна была сшить? Сшила, кончила?

Эфет, у которой от кашля ныла вся грудь, тихо ответила:

— Нет, ханум, иншаала, завтра закончу.

Окончательно разозлившись, Нахид-ханум закричала:

— Не знаю, кто это вам разрешил так своевольничать и делать только то, что вам вздумается?!

И с насмешкой прибавила:

— Если вы, ханум, раньше кем-то там были, так мне до этого дела нет! Здесь извольте повиноваться. Одной гордостью здесь не проживешь. Обед, ужин и одежду даром не дают. И вы извольте знать, что я и вы — прост...тки, и хлеб свой прост...цией зарабатываем.

Задыхаясь от оскорбления и кусая от гнева платок, Эфет ушла в комнату.

Но злость Нахид-ханум не утихла.

— Не понимаю, почему это в других домах полно кавалеров, а у меня никого нет, — ворчала она.

В это время из подвала высунулась голова кухарки. Она произнесла:

— Салам!

— Ненэ-Абджи! — крикнула ей Нахид-ханум, — ты что на ужин сделала, чтобы этим несчастным пожрать?

— Ничего нет. Только немножко шпината приготовила, но у Резы денег не было, и поэтому яиц я не взяла, так что шпинат без яиц.

Нахид-ханум сердито огрызнулась:

— Что-о? Не понимаю, что ты хочешь сказать! Шпинат сделала, а говоришь «ничего». Скажите пожалуйста! Шпинат — это ничего! Изволите ли видеть, она жалеет, что яиц не взяла. Ну, нет, Ненэ-джан, раз гостей нет, нечего и шпинат есть. Потуши печку и пошли Резу купить немного «хесрет-оль-мулюк», да дай им, и пусть они подавятся.

Слова — «хесрет-оль-мулюк» (речь шла о рубленой бараньей печенке и легком) и «подавятся» — еще звучали в воздухе, и кухарка не успела еще убраться в подвал, как в калитку с улицы сильно застучали.

— Не туши печь! — крикнула Нахид-ханум и в нетерпении сама побежала к калитке. Девушки быстро разошлись по комнатам, радуясь, что теперь им не придется есть взятый на улице отвратительный «хесрет-оль-мулюк».

Через минуту голос Нахид-ханум, сделавшийся нежным и приятным, говорил:

— Пожалуйте, пожалуйте, очень рады, покорнейше прошу!

И во двор вступили Сиавуш-Мирза и Мохаммед-Таги.

— Да, — важно говорил Мохаммед-Таги, — барин желали и раньше к вам пожаловать, но дела задерживали.

Нахид-ханум, делая улыбающееся лицо, отвечала:

— Ну, слава богу, слава богу, что теперь с делами покончили.

— Слава богу, — отозвался Сиавуш. — И полушутя, полусерьезно прибавил: — Но в прошлый раз вы не очень-то нас удовлетворили.

Нахид-ханум сначала было забеспокоилась, но тотчас же ответила:

— Зато уж сегодня я вас за тот раз вознагражу.

Она повела их в гостиную, то есть в ту комнату, где стояла мебель, зажгла лампу, пригласила их сесть и бросилась в кухню.

— Беги скорей за рисом, — ужинать, должно быть, здесь будут! Да смотри, намочи рис: если захотят плова, надо быстро сварить.

И опять она появилась в гостиной с той же улыбкой на лице.

— Что прикажете? Из напитков, может быть, что-нибудь?..

И Сиавуш-Мирза, забыв о том, в каком состоянии он был всего четверть часа тому назад от употребления в большом количестве этих самых напитков, величественно ответил:

— Конечно, конечно. Давайте арака да вина немножко.

Вопреки обыкновению, согласно которому гости, пока не выложат денежки, не получали ничего, Ханум-раис кликнула Резу и тот, забрав бутылки, побежал за вином и водкой к Шабану-Иегуди, жившему в двухстах шагах, здесь же, на хиабане.

И опять, улыбаясь Сиавушу, Нахид-ханум спросила:

— Барин изволит остаться на ночь?

Мохаммед-Таги, стоявший возле Сиавуша, ответил за него:

— Да, хезрет-э-валя, по той причине, что им немножко занездоровилось, сегодняшнюю ночь домой вернуться не смогут. Вы уж позаботьтесь об ужине.

И Нахид-ханум помчалась в кухню. Дав все нужные распоряжения, она снова влетела в гостиную и, наконец, предложила:

— Может быть, разрешите позвать дам, посмотрите их?

Сиавуш разрешил.

— Пусть пожалуют.

Тогда Нахид-ханум кликнула женщин. Она вызывала их все тем же нежным голосом, называя их по именам, вежливо добавляя к имени «ханум» и приглашая их «пожаловать» в гостиную.

И через несколько минут в гостиной появилась низенькая, смуглая Экдес, еще через минуту, улыбаясь, вошла косившая глазами длинная Эшреф, а за ней полногрудая, белотелая Ахтер. Подав Сиавушу руку, — причем, руку они пожимали каким-то особенным, подчеркнутым образом, — они уселись по сторонам его.

Но, увы! Было видно, что ни одна из них ему не нравится. Да он уже и раньше их видел.

Мохаммед-Таги, обещавший Сиавушу «новенькую дамочку», делал Нахид-ханум знаки глазами. И она тоже глазами отвечала ему: «Подожди немножко».