Страшный Тегеран

Не прошло минуты, как вошла Эфет. На лице ее видны были свежеположенные румяна, скрывавшие бледность.

Несмотря на глубокую печаль, отражавшуюся на ее лице, она была необыкновенно прелестна. Лицо ее точно застыло, и неподвижные глаза глядели прямо перед собой.

Увидев ее, Сиавуш-Мирза сразу переменился.

Женщины попросили папирос. Так было уже заведено: у каждого, кто приходил сюда, не зная, курящий он или некурящий, просили папироску.

Сиавуш тотчас же открыл свой серебряный портсигар и дал каждой по папиросе с золоченым мундштуком.

Покурив и побеседовав о том, о сем, девицы, как полагалось, поднялись и вышли.

Тогда Мохаммед-Таги, все это время почтительно стоявший в уголке, подошел и наклонился к Сиавушу.

— Изволили убедиться, что чакэр вам не солгал?

А Сиавуш-Мирза, слегка постегивая Мохаммеда-Таги по спине своим коротким стеком, сказал:

— Аферин, аферин! Очень хороша, очень!

Появилась Нахид-ханум с подносом, на котором стояли графины с водкой и вином, блюдечко с фисташками, миндалем, жареным мягким горошком, абрикосовыми косточками и всяким другим аджилем и мисочка с мастом.

Поставив поднос перед Сиавушем, она снова направилась к выходу.

— Я с вами, — сказал Мохаммед-Таги.

И оставив Сиавуша курить и пить водку, Мохаммед-Таги вышел с Нахид-ханум во двор.

— Четвертая барину нравится. Сколько за ночь?

Кокетничая и жеманясь, Нахид-ханум ответила:

— Ну, твой барин такой хороший, что я с него, конечно, дорого не возьму. Что даст, то и хорошо.

— Ты эти церемонии-то брось, — сказал Мохаммед-Таги деловым тоном. — Говори, сколько платить?

Тогда Нахид-ханум стала думать, потом сказала:

— С напитками и ужином барин заплатит пятнадцать туманов.

— Ну, пятнадцать-то не заплатит, а вот десять туманов, пожалуй, даст. Только я у него возьму двадцать, а ты смотри, молчи.

Нахид-ханум согласилась, и, вернувшись в гостиную, Мохаммед-Таги доложил Сиавушу, что покончил дело на двадцати туманах, и то только для него Нахид уступила так дешево, а то, она, было, загнула пятьдесят.

— А ты бы ей сказал, — ответил Сиавуш, — что, мол, барин, на этих днях женится и разбогатеет. Пусть она нас пока не прижимает.

— Да уж я все ей сказал. Обрадовалась. Поэтому и скинула немножко, а то бы ни за что...

Через десять минут Эфет сидела в гостиной с Сиавушем. Принесли ужин, сырой и скверный. Но Сиавуш был так пьян, что не разобрал.

Поужинав, они ушли в ту комнату, где стояла кровать.

Что касается Мохаммед-Таги, то он, обещав Нахид-ханум еще раз привести к ней барина, уговорил ее предоставить ему на эту ночь Ахтер, которая ему нравилась.

Часы мечети Сепехсалара только что начали отсчитывать одиннадцать, как вдруг в калитку постучали.

В первый момент на стук никто не ответил. Реза заснул, а кухарке было лень вставать. И снова раздался сильный стук.

Пришлось вставать самой Нахид-ханум. И, ворча, что Реза и кухарка не идут отворять дверь и что она не знает, зачем в таком случае держать слуг и горничных, она побежала к калитке.

Она боялась пускать людей без разбора и поэтому, чуть приоткрыв ворота, спросила:

— Кто?

Снаружи ответил грубый мужской голос — слышно было, что говорящий пьян.

— Почему ворота не открываете? Что же мы, разве денег не платим? Или у нас на деньгах Омар чеканен?

Нахид-ханум ответила:

— Деньги-то все платят, но я спрашиваю, как ваше имя?

— Имя, звание, — заорал голос, — я ничего этого не понимаю. Живо отворяй дверь, вот и все. Слышишь?

И при этих словах в ворота сильно ударили ногой. Нахид-ханум выразила удивление по поводу того, как это люди позволяют себе ломиться к ней в дом и как это может происходить на большой улице, где имеются полицейские посты. Но не успела она как следует удивиться, как раздались три новых удара и голос загрохотал:

— Отворяй, а то сломаю дверь и тебя убью.

Нахид-ханум в ужасе открыла ворота и тотчас же поняла, почему постовой ажан не вступился за права ее дома. При ярком лунном свете она увидела, что перед ней стоит казак. Это был невысокий, коренастый парень, по выговору которого можно было догадаться, что он тегеранец и, должно быть, до поступления в казаки принадлежал к числу обитателей Чалэ-Мейдана. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка, которую он во время разговора подносил ко рту.

Нахид-ханум сейчас же спряталась за половиной ворот (ворота отворялись во двор), а казак, войдя во двор, закричал:

— Это кто здесь мне ворота не отворял? А? Кто мое имя спрашивал? Ну? Имя мое — Хасан-Ризэ.

Нахид-ханум, все еще дрожа от страха, пряталась за дверью. Но тут она, набравшись храбрости, выскользнула и, крадучись сзади казака, пробралась к крыльцу дома и, как будто только что вышла из комнаты, заговорила:

— Эй, Реза! Ты что это, негодный, так долго ворот не отворял? Ты что же, паршивец, не знаешь, что ли, что наиб Хасан-хан, когда ему только угодно, может к нам прийти и что наш дом — его дом, а мы здесь только сторожа и слуги...

Все, что она говорила, как и чин наиба, который она приплела, было выдумкой, и говорила она это все только от чрезвычайного страха. Но слова произвели свое впечатление. Повернувшись к ней, казак с усмешкой сказал:

— Салам алейкум, ханум! Обидели меня!

Нахид-ханум знала, что, когда имеешь дело с пьяным или казаком, есть только одно спасение: повиноваться. И, так как она была в своем деле очень опытна, она тотчас же сообразила: «Казак без меры пьян, значит, если я дам ему еще немного чего-нибудь выпить, он через десять минут потеряет сознание, будет, как говорится, «готов» и оставит нас в покое».

И она сказала:

— Простите, наиб, мы не сообразили. Вы уж моей управительнице простите, дряни этакой, я ей уши обрежу. Пожалуйте, наиб, в комнаты.

Она указала ему гостиную, и казак, едва держась на ногах, двинулся за ней.

Опять она зажгла лампу. Гостиная была в беспорядке.

Все было разбросано, повсюду валялась скорлупа аджиля, огуречная шелуха.

«Ладно, не разберет», — подумала она.

Но вышло иначе. Едва Хасан-Ризэ вошел и увидел недопитые графины с араком и вином и «аджиль», как он спросил:

— Кто здесь был? А, теперь я понимаю, почему мне не отворяли. Тут гость!

Нахид-ханум торопливо ответила:

— Нет, нет, клянусь, сегодня мы совсем без гостей, это все паршивый Реза со вчерашнего дня комнат не убрал.

В этот самый момент голова Сиавуш-Мирзы сползла с подушки; он вдруг оглушительно захрапел. Нахид-ханум побледнела от страха. Она хотела было заглушить этот звук своим голосом, но ей не удалось, храп становился с каждым мгновением крепче.

И вдруг Хасан-Ризэ, тянувший в это время из горлышка бутылки водку, заорал:

— А? Так ты врать нам будешь? Что? Да ты зубы-то не заговаривай, а то клянусь гробом... если твой гость не казак и вообще не из наших, он у меня живой не уйдет.

Нахид-ханум переменилась в лице. Она понимала, что сейчас разразится драка. Она боялась даже не столько того, что Сиавуш будет убит, сколько штрафа, который ей придется заплатить завтра начальнику комиссариата и в мировом суде. Это было ужасно. Поэтому, чтобы помешать Хасану-Ризэ двинуться в комнату Сиавуша, она загородила собою дверь. Но Хасан-Ризэ поднял кулак и, свалив ее одним ударом на пол, ворвался в комнату.

В каком состоянии находились в это время Сиавуш и Эфет, мне описать нелегко... Впрочем, Сиавуш был так пьян, что, несмотря на все эти крики, не проснулся. Но бедная Эфет после всего, что произошло, не могла забыться ни на минуту. И вдруг она увидела, что в комнате появилась какая-то раскачивающаяся, точно часовой маятник, фигура.

Не доходя трех шагов до кровати, Хасан-Ризэ уперся вдруг взглядом в воротничок и галстук Сиавуш-Мирзы, которые висели на спинке кровати, освещенные луной.

— А, фоколи! — закричал он. — Я так и знал, что здесь должен быть фоколи!

И в то же мгновение он выдернул из ножен шашку и взмахнул ею. Шашка сверкнула в воздухе и вонзилась в кровать между ногами Сиавуша и Эфет.