Страшный Тегеран

— Где письмо? Дай его скорей!

Старушка поднялась, нагнулась к полу и вытащила из-под хасира маленький пакет.

Я не могла его прочесть и не знала, что мне делать. Тогда она подошла к дверям и крикнула:

— Гасан-Али! Гасан-Али!

Подошел мальчик лет десяти-двенадцати. Старушка сказала ему:

— На вот тебе гранат, скушай. А за это прочти нам письмо.

Откуда-то из-за постели достала гранат и дала ему, а в то же время держит перед его глазами письмо, которое я распечатала.

Гасан-Али учился у муллы и кроме молитвенного письма другого не умел разбирать. Но, пробившись над письмом довольно долго, он все-таки кое-что понял. И вот что это было.

Глава одиннадцатая

ПУТЬ ГОРЯ И СКОРБИ

После этого письма я снова впала в беспамятство и провела еще шесть дней в бреду и лихорадке.

В Исфагане я ни с кем не была знакома и не знала, что мне делать, куда идти, с кем поделиться своим горем.

А горе совсем задавило меня. Ни на минуту не могла я успокоиться и прогнать мысль о том, что этот человек, заставлявший меня так поступать, сам же объявил меня перед всем миром и перед отцом с матерью беспутной, потерянной, развратной женщиной.

По тому, как он поступал со мной теперь, я поняла, что в вечер нашей свадьбы он нарочно привел к нам в дом молодого человека: он хотел показать меня, потому что он тогда уже решил послать меня к нему.

С таким же намерением он пригласил к нам министра, покровительства которого хотел добиться. Теперь он достиг всего, и так как здесь, в Исфагане, не было никого, к кому бы он мог меня послать, он выгнал меня из дому и подверг всем этим несчастьям.

По счастливой случайности старушка, у которой я жила, по имени Шах-Баджи, была очень добрая и честная, и за шестнадцать дней, что я провела у нее, крепко меня полюбила.

Когда, наконец, лихорадка моя прошла и ко мне начали возвращаться силы, она попросила меня рассказать, что со мной произошло, и я рассказала ей свою историю со всеми подробностями и сообщила ей, кто такие мои отец и мать и какое место занимает мой муж. Шах-Баджи считала для меня самым правильным поехать в Тегеран и вернуться к отцу и матери. Она хорошо знала нравы исфаганцев и сразу сказала мне:

— Здесь тебе ничего не удастся сделать. К кому бы ты ни обратилась, твой муж всегда сумеет забежать вперед, — у него деньги и он, где нужно, может дать взятку, а у тебя ничего нет.

Я видела, что Шах-Баджи права, но сколько я ни думала, не могла придумать, откуда мне взять денег на поездку в Тегеран. Муж мой дошел до того, что даже обручальное кольцо снял у меня с руки во время моей болезни.

Вдруг моя рука, лежавшая на груди, ощутила там, в складках платья что-то твердое: это были мои золотые часики. Очевидно муж не заметил их, когда меня раздевали, или позабыл снять.

Я обратилась к Шах-Баджи.

— Кроме этих часов и цепочки у меня нет ничего. Не можете ли вы продать их, чтобы я могла добраться до Тегерана?

Шах-Баджи тотчас поднялась, накинула чадру и отправилась на базар. К полудню она вернулась и сообщила, что за часы вместе с цепочкой дали десять туманов. По лицу ее видно было, что она не лжет. Приходилось благодарить «милых» исфаганцев, которые за часы, стоящие тридцать туманов, дают десять. Но делать было нечего.

Утром следующего дня в Тегеран отправлялся фургон с купеческим грузом. Попрощавшись с Шах-Баджи (причем она дала мне на дорогу узелок с котлетами и крепко меня поцеловала, а я обещала ей, что ее не забуду), я уселась в фургон, и часов в девять утра мы поехали.

Кроме меня, в фургоне были три женщины и двое мужчин. Две из этих женщин были жены ехавших с нами мужчин и только третья была одиночка, как и я. Понятно, что, пока те беседовали со своими мужьями, мы с ней разговорились. Сначала говорили просто так, о разных разностях, а потом пришел день, когда мы начали делиться друг с другом тем, что было на душе.

Такие фургоны-гари делают в день не больше шести-семи фарсахов. Ночи они проводят на привалах — мензелях. Таким образом, мы не могли рассчитывать добраться до Тегерана раньше, чем через пятнадцать-двадцать дней.

Спутница моя была маленькая, полная женщина, чрезвычайно смуглая, с толстыми, точно у негритянок, губами и маленькими глазками. По ее лицу было видно, что она прожила на свете не менее сорока лет. Было в ней что-то доброе, так что мы с ней быстро сошлись. И, беседуя с ней, я думала, что если я расскажу ей, что у меня на душе, для меня не будет ничего плохого. Но я ошиблась.

Как только она узнала, что со мной случилось, она сказала:

— Милая, я только тридцать дней, как из Тегерана. И жила я там на вашей улице, по соседству с твоим домом. Я кое-что слышала, только боюсь, что, когда ты об этом узнаешь, тебе будет неприятно. Впрочем, скрывать, пожалуй, еще хуже.

Я взволновалась. Но сейчас же сказала:

— Нет, нет, говори все, что знаешь!

И она сказала:

— Видишь ли, я служила там управительницей у одних важных господ, возле перекрестка Азиз-Хан. И там я слышала, будто твои отец и мать поклялись не пускать тебя домой, если ты вернешься в Тегеран.

Я подумала про себя: «Что же мне делать? Куда идти? К кому обратиться? Где найти близкого человека?». У меня не было никого, кто мог бы помочь мне и через кого я могла бы просить отца и мать простить мой грех, грех в котором я была не виновата.

Эта последняя новость произвела в моей душе такое смятение, что я была уверена, что очень скоро сойду с ума. Одним из признаков было то, что я уже начинала считать себя действительно распутной.

Тогда женщина сказала:

— А ты не горюй, не расстраивайся. Я тебя очень жалею. И вот что я тебе скажу: у меня в Тегеране есть молочная сестра, у которой там свой дом, и, вообще, она живет очень хорошо. Пока что я отвезу тебя к ней, ты отдохнешь, а через несколько деньков я уж сама отправлюсь к твоей матери и все дело ей тихонько расскажу и докажу, что ты не виновата.

Я так обрадовалась, так взволновалась, что слезы у меня градом полились. Говорю себе: «Бог открыл для меня путь спасения!»

Через пятнадцать дней доехали мы до Тегерана. И вот мы с этой женщиной слезли с гари около вокзала железной дороги, пересели на конку и добрались до площади Туп-Хане. Здесь она предложила мне сойти. Дойдя до Хиабана Ала-эд-Доулэ и пройдя его до половины, мы повернули на запад в малонаселенный хиабан (который, кажется, называется Хиабане Бордж Нуш), прошли его и вышли на перекресток, где толпилось много казаков; потом снова повернули на запад и очутились на широком хиабане. Пройдя несколько шагов, завернули за угол направо, потом еще раз повернули в улицу и остановились перед какой-то зеленой дверью...

При этих словах Эфет, Эшреф и Экдес воскликнули:

— Она привела тебя в дом Арус-Мажур!

— Да, — стыдясь, сказала Эфет, — это был дом Арус-Мажур, но я тогда и не знала, что это за место... — Дверь отворили. Женщина эта говорит:

— Ну, входи. И ничего не бойся, ни о чем не тревожься. Здесь тебе будет спокойно.

И как только мы вошли во двор, она сейчас же указала мне комнату и говорит:

— Посиди здесь, а мы с сестрой сейчас придем.

Вошла я, — вижу чистенькая комнатка, вдоль стен стоят стулья и бархатные диваны. Уселась я и задумалась. То вспоминаю, как жила дома у отца, то о свадебной ночи думаю, то о том, что со мной было в Исфагане и чего никак не забудешь. Ведь на меня свалилось столько несчастий!

И все-таки я говорю себе: «Ну, теперь-то уж я на пути к избавлению и, может быть, скоро буду дома».