Страшный Тегеран

— Но вы же знаете, — ответила Эфет, — что мои отец и мать писали мужу? Они от меня отказались. Как заставить их забыть все это? Как я могу вернуться домой?

— Ну, кто знает, — сказал Ферох, — что это было за письмо? Не поддельное ли оно? Может быть, оно появилось только для того, чтобы поставить вас в такое положение. Во всяком случае, я сам отправлюсь к вашему отцу, расскажу ему все подробности и, конечно, добьюсь, что все это будет предано забвению.

Эфет согласилась.

— К сожалению, — сказал Ферох, — сегодня у меня много своих личных дел и мне не удастся этим заняться, но завтра, еще до обеда, ваши родные будут уже обо всем осведомлены!

Услышав слово «завтра», Эфет почувствовала, как в ней просыпается сомнение: в доме Арус-Мажур тоже все говорили «завтра!»

Но Ферох прибавил:

— Завтра — это уже самое позднее, но, может быть, мы их еще и сегодня увидим.

Эфет осталась одна. Даже теперь минутами она еще задумывалась. Она боялась: вдруг отворится дверь, кто-нибудь войдет и... Но прошел час и никто не вошел. Вдруг она увидела, что по двору направляется к дому какой-то мужчина, которого она до сих пор здесь не видела. Однако скоро выяснилось, что беспокоиться не было причины: это был врач, которого Ферох вызвал осмотреть ее рану и оказать ей помощь. Врач объявил, что рана не опасна, что она может ходить и нуждается только в отдыхе.

Во время осмотра у Эфет начался сильный припадок кашля. Поднеся ко рту платок, она кашляла почти две минуты. Удивившись, доктор снова внимательно осмотрел ее, выслушал сердце и легкие. Он вышел, покачивая головой.

Выйдя вместе с доктором во двор, Ферох спросил, в чем дело.

— Бедная женщина! — сказал доктор. — У нее, по-видимому, чахотка.

Да, в результате страданий, которые она перенесла в двадцатидневной близости с чахоточной Шах-Баджи, у Эфет развился туберкулез, и она была на пути к гибели.

Было девять часов, когда в ворота дома Фероха кто-то постучал. У Фероха в доме, кроме него самого, отца, старушки-няньки и единственного слуги-старика, не было никого. Старик отпер ворота. Вошла молоденькая девушка, которая оказалась дочерью садовника, Шекуфэ, и спросила Фероха.

Не успел старик ответить, как Ферох, увидев Шекуфэ в окошко, очутился перед ней сам.

Шекуфэ знаками показала ему, что она не может говорить при слуге, и Ферох повел ее в комнаты. Сев и предложив ей место, причем Шекуфэ долго не соглашалась сесть, Ферох спросил:

— В чем дело, что еще случилось?

— Ничего нового не произошло, — ответила Шекуфэ, — только с час назад ханум вызвала меня и поручила мне доставить вам это письмо.

Уже при словах «ничего не произошло» тревога, поднявшаяся в сердце Фероха, улеглась. А маленький клочок бумаги, письмо, которое ему вручила Шекуфэ, лег на его израненное любовью сердце, точно нежный пластырь с исцеляющим бальзамом.

Или это неудачное сравнение и мы ошиблись, называя так письмо, полученное от любимой?

А разве поцелуй, звучащий музыкой средь темной ночи, — одно прикосновение губ к губам — не наполняет — пусть лишь на короткий миг — гармонией весь мир души, не исцеляет, как живительный бальзам, израненное сердце? Разве одна только улыбка той, кого любишь, не оживляет сердце любящего человека, то сердце, что не хочет взглянуть на тысячи других красавиц, подобных месяцу? Разве какой-нибудь незначащий подарок от того, кого любишь, не окрыляет дух надеждой и не исцеляет раны любящего сердца?

Так как же не сравнить письмо — письмо, несущее всю сложность внутренних переживаний человека, которого любишь, — с целящим пластырем, напитанным живительным бальзамом?

Десять раз поцеловал Ферох это письмо, прежде чем вскрыть:

Когда Ферох прочел это письмо, на него точно обрушился небесный свод. И все же две последние фразы принесли ему успокоение.

— Мэин меня любит, любит меня, не забудет!.. Ничего, иншаала, я сумею ее добиться!

Но разве аллах когда-нибудь помогает любящим?

Обратившись к Шекуфэ, Ферох спросил:

— А ты не знаешь, в котором часу они завтра выезжают?

— Говорили, будто бы в два часа до полудня подадут почтовую карету.

Ферох знал, что в Персии в последнее время не часто говорят правду: раз управление почтовых сообщений говорит «в два часа до полудня», это должно значить — «в полдень».

И он сказал:

— Завтра, чуть свет, приходи сюда, возьмешь письмо, которое я напишу Мэин-ханум, и немедленно отнесешь к ней.

Шекуфэ вышла. Ферох опустил голову на руки и глубоко задумался.

Глава пятнадцатая

МАТЬ И ДОЧЬ

Вернемся теперь, читатель, в великолепный особняк господина Ф... эс-сальтанэ и посмотрим, что происходит с Мэин.

На цыпочках, стараясь не вызвать ни малейшего шума, пробралась Мэин от стены сада в свою комнату, быстро разделась и легла.

Все затихло.

По ровному дыханию Мэин можно было заключить, что она спит. Но она не спала. Как и Ферох, в ту ночь она не могла спать. Мысли вихрем кружились у нее в голове. И, как Ферох, она спрашивала себя: «Что же делать?»

Мэин не принадлежала к числу тех несчастных, невежественных персидских девушек, чей удел — покорно подчиняться чужой воле и которые не могут разобраться в том, что происходит в жизни.

Она понимала, что слушаться отца и мать и относиться к ним с уважением — долг дочери. Но она знала, что и это повиновение должно иметь границы. И она считала, что ставить решение своей судьбы в зависимость от воли отца и матери нельзя, в особенности в таком случае, когда отец хочет воспользоваться дочерью, как ступенькой для своего возвышения.

Мэин знала, что жить с будущим мужем придется ей, что ей, и никому другому, придется считаться с плохим или хорошим характером мужа. Она знала, что если муж ее окажется истинным персом, считающим, что жену нужно «по закону и по обычаю бить», то он ее будет бить, что ей придется мириться с тем, что он будет курить терьяк или пить и заниматься развратом, и в то же время, для соблюдения семейной чести, скрепя сердце, рассказывать повсюду, что ее муж — человек, украшенный всякими добродетелями и не имеющий никаких недостатков.

Причем же здесь выбор и воля отца? И каким образом может девушка, ради повиновения отцу, очертя голову броситься в омут только потому, что жених сумел вовремя подделаться к отцу удачной лестью?

Мэин знала и то, что ее мать, — хотя она ее беззаветно любила, — наивна и не имеет никакого понятия об общественных отношениях, что мать ее только слепое орудие в руках отца, что у матери нет своего мнения и своих мыслей, что разум ее в плену.