Коридоры кончаются стенкой

— Безруков!

Он открывает глаза и видит над собой лицо коменданта.

— Вставай, Безруков! На выход.

— Ночью? Куда?

— Поедем в Бутово.

— В Бутово? А что это?

— Подмосковье.

— Подмосковье?

— Да. Там свежие траншеи.

— Странно ты ведешь себя, командир. Какие траншеи? А-а! Вспомнил! Бутово! Там наш стрелковый полигон!

— И траншеи, — глухо откликается тюремщик.

Безруков без желания натягивает валенки, и вот он на полигоне, обнесенном высоким сплошным забором. Где-то рядом раскалывают морозный воздух выстрелы. От холода сводит челюсти. Он подходит к краю траншеи и видит на дне тела двух мужчин. Лица их покрыты инеем, но он догадывается, что это Малкин с Сербиновым. Лежат рядом, что называется — уравнялись. Скрип снега сзади отвлек его от трупосозерцания, он резко повернулся и ощутил у переносицы вороненый ствол нагана.

— Ты что? Ты что, сволочь, очумел? — шепчет он, цепенея от страха и — просыпается. Ни коменданта, ни траншеи. Мирно посапывает сокамерник, скорчившийся на матрасе, разостланном на полу, да топает по коридору надзиратель, мурлыча вполголоса унылую песню про беспризорника.

— Черт бы вас всех побрал, — безадресно выругался Безруков, довольный тем, что увиденное всего лишь сон, натянул на себя вонючее одеяло, сползшее на пол во время сна (потому, знать, и сводило челюсти у траншеи), подобрал свисавшие края и затих, надеясь согреться и заснуть. Не смог. В камере стоял собачий холод, ныли почки, поврежденные экзекуторами во время допроса, и это нытье напомнило ему о тревожных буднях Лефортово, где Миронович и Буров обещали сделать из него «котлетку». Сколько унижений пришлось стерпеть, пока уговорил Захожая забрать его в Краснодар, сколько бездумных обещаний надавал! А когда поселился во внутренней тюрьме УНКВД… Э-э! Да что там говорить! Кому охота самому лезть в петлю? После первого же допроса возненавидел Захожая всеми фибрами души, стал придирчив к нему и по малейшему поводу, даже самому незначительному, писал жалобы, заявления, дерзил и хамил без удержу. Понимал, что перешел предел, но не мог заставить себя остановиться, утихомирить злобу. «Видел, скотина, как Миронович и Буров лупцевали литой резиновой палкой, но даже пальцем не шевельнул, чтобы защитить. Пялился молча да ухмылялся. Знает, что признание в причастности к заговору — липа, самооговор, но ведь продолжает до сих пор держаться лефортовской концепции. Упирается, мразь, молодой, а настырный, — так честил он своего следователя в свободное от допросов время и начинал придумывать пытки, которым подверг бы его, доведись поменяться местами. Придумывал, представлял себе это воочию и стонал от счастья, сжимая кулаки и скрипя зубами.

Последний допрос с участием помощника военного прокурора навел на глубокие размышления. Угроза представителя прокуратуры вернуть его в Лефортово заставила вздрогнуть. Конечно, не прокурору решать, где содержать бывшего врид помощника начальника УНКВД, но чувствуется, что Захожай не прочь пойти на поводу и загнать его снова в кромешный ад. Надо упредить. Надо пожаловаться Гальперину. Он хоть и упертый, но упертый по делу и человечней других.

С нетерпением дождался утра, и когда лицо надзирателя появилось в металлическом овале «кормушки», потребовал немедленно принести бумагу и карандаш. Надзиратель повиновался.

— Э-эх, раззудись плечо! — исступленно прошептал Безруков и стал торопливо писать. Кому первый ушат? Конечно, Захожаю. Прежде ему, затем всем остальным.

«В предыдущем заявлении я сообщил вам, как путем пыток в Лефортовской тюрьме от меня были получены ложные показания. Под жестоким нажимом я вынужден был оговорить себя и других лиц, а потом, когда на допросах, проводимых Захожаем, я попытался отречься от лжи, Миронович, Буров и Захожай пригрозили мне, что до конца следствия оставят в Лефортово, а еще хуже — переведут в Сухановскую тюрьму. Такая перспектива меня не устраивала и я подписал протоколы, какие нужны были следствию, в надежде, что со временем встречусь с представителем прокуратуры и справедливость восторжествует.

Оставаясь наедине с Захожаем, я несколько раз предупреждал его, что он становится на скользкий путь, выбивая показания от людей, которые всю свою жизнь отдали делу борьбы с контрреволюцией. Захожай обещал быть объективным, но с пути, проложенного в следствии по моему делу Мироновичем и Буровым, так и не сошел по сей день, требуя, чтобы я восстановился в прежних показаниях и подтвердил наличие в УНКВД заговора и мою принадлежность к нему.

Каким-то образом Захожаю стало известно о содержании моего первого заявления вам и мне довелось испытать в связи с этим кучу неприятностей. Прежде всего он предупредил меня, что если он как следователь мне не нравится, я могу отправляться к Мироновичу, который со мной церемониться не будет. Самое скверное, что он прав на все сто процентов. Хорошо зная тамошние порядки, я действительно вынужден буду подписать протокол, что я не только участник заговора, но и шпион, и террорист, и диверсант. Я сказал ему об этом, на что он ответил мне, что его это совершенно не касается. Я обращался по этому поводу к Шулишову, но тот, выслушав меня в присутствии Захожая, тоже предупредил, что если я не дам нужных следствию показаний, то он через 2–3 дня отправит меня в Лефортово. «Пусть там воспитывают вас Миронович и Буров!» — подчеркнул он с усмешкой. Мне по сути дела не дали говорить и я только успел сказать, что от правды не отступлю и свой 19-летний чекистский путь заплевывать ложными показаниями не буду.

Захожай угрожает мне создать невыносимые условия содержания. Что еще он может сделать, если все, что смог изобрести, уже внедрил? Он поместил меня в такое место, где находятся камеры для смертников. Я заявлял ему, что мои нервы до крайности напряжены, в особенности, когда берут из камер осужденных для приведения приговора в исполнение. Берут с шумом, сопротивлением, воплями. На почве этого в первых числах декабря я не спал 7–8 суток, дошел до сумасшествия. Захожай, чтобы успокоить меня, пообещал отправить в сумасшедший дом, но потом сжалился и посадил ко мне еще одного арестованного — бывшего начальника РО НКВД Усть-Качкинцева. Я всю зиму мерзну в совершенно нетопленой камере. Как это назвать? Что еще хочет применить ко мне Захожай? Чем намеревается «смирить» меня?

Я содержусь в камере, в которой в свое время содержался Жлоба. Но то был преступник, а я? В чем мое преступление? В том, что я, как тысячи других, слепо выполнял волю врага народа Ежова, потому что верил ему, был подавлен его авторитетом, потому что он, а не кто-нибудь, разгромил банду Ягоды, он, возглавляя НКВД, продолжал оставаться секретарем ЦК. Разве это не основание для веры? А за эту веру мою девятнадцатилетнюю борьбу с контрреволюцией, с вооруженными бандами называют ерундой».

Неожиданно для себя Безруков прослезился. Всхлипнул несколько раз, вытер слезы со щек: стало горько и обидно, что рабские потуги выбиться в люди закончились так трагично. А может, еще удастся выкарабкаться?

«Мне представляется очень странным, что требования ЦК ВКП(б), так ясно и по-справедливому жестко осудившего преступную практику, существовавшую при Ежове, реализуются теми же методами, которые внедрил Ежов.

На очной ставке между мной и Одерихиным в присутствии вашего помощника, когда вопрос коснулся применения на допросах нашатырного спирта, Захожай сделал удивленные глаза и обрушился на меня с упреками, что я применял, по его мнению, зверские методы, душил газом людей, разрушал арестованным легкие и пр. Зачем он рисовался при помощнике военного прокурора, зачем представлялся «мадонной»? Разве он не знает, что нашатырный спирт применялся и в 1939 году, что применение нашатырного спирта в Краснодаре не прекращалось, будучи раз начато. Зачем же он напускает на себя «невинность», разыгрывает из себя новорожденного? Он не только знает, но и сам им пользовался, — потому что арестованные, к которым наш. спирт применялся, числились за следчастью. Захожай прекрасно знает, что применение нашатыря изобрел Березкин, а в 1939 году им заведовал начальник внутренней тюрьмы Лобода, который держал его в объемистом сосуде в подвале и там же его применял к арестованным. О том, что нашатырный спирт продолжает применяться и после ареста Малкина и Сербинова, я узнал летом прошлого года, когда получил задание от Шулишова применить его к арестованному Хачатурову, а затем — Братченко.