Коридоры кончаются стенкой

— Конечно.

— Но ведь именно такая организация и существовала в крае. Возглавляли ее Малкин и Сербинов — это доказано, они это признали и дали на этот счет показания. Самым близким человеком по вражеским делам был у них Безруков и многие начальники горрайорганов НКВД. Это тоже доказано, потому что они выполняли ваши вражеские установки, творили чудеса, а вы их за это приветствовали. Они об этом без нажима говорят на допросах.

— Это их дело, говорить или не говорить. Я ни к каким организациям не примыкал и никто меня туда не приглашал. Имевшие место случаи фальсификации, незаконных арестов, извращенных методов ведения следствия являются результатом воздействия на меня условий, в которых работал я и весь личный состав. Подумайте сами: какой был мне смысл набивать камеры арестованными и обрекать себя на каторжный труд без сна и отдыха? От меня требовали поставить работу так, чтобы каждый следователь ежедневно выдавал готовыми не менее пяти дел. Возможно это сделать при соблюдении всех норм социалистической законности? Невозможно. Приходилось изощряться.

— Ваши размышления вслух, Безруков, следствие во внимание не принимает, — подвел итоги допроса Гальперин. — Вы разоблачены как враг народа, вина ваша полностью доказана даже без учета предстоящих очных ставок, и вы предстанете перед судом как матерый антисоветчик и активный участник контрреволюционной террористической организации.

— Я таковым никогда не был и не буду.

— Не будете, — согласился прокурор. — Теперь не будете, — добавил он убежденно и брезгливо оттолкнул от себя изрядно разбухшее за последнее время дело. Я думаю, — поднял прокурор глаза на Захожая, — что с Безруковым надо кончать. У следствия достаточно данных о его вражеской деятельности, и пора дать слово Военному трибуналу. Это, Безруков, и мой ответ на последнее ваше заявление, в котором вы в своей преступной манере возводите клевету на следствие.

Прокурор встал, хмуро взглянул на согбенную фигуру Безрукова, склонившуюся над столом, торопливо сунул Захожаю руку для пожатия и стремительно вышел из кабинета. Звонко стрельнула с силой закрытая дверь, и Безруков, вздрогнув всем телом, потянулся вслед за ушедшим, запоздало выбросил руку вперед, словно желал остановить его и сказать что-то важное, что изменит ход следствия и вернет надежду. Увы!

42

В полночь Гальперину позвонил Селезнев.

— Слушаю, Петр Иануарьевич!

— Зайди, посовещаемся. Состояние ревзаконности в крае знаешь?

— Это моя обязанность.

— Волнует линия ГБ. Все, что есть отрицательного за последние два года — возьми, доложишь. Хорошо бы иметь обобщенные материалы. Разговор будет детальным.

— Все, что надо — есть.

— Жду тебя в два часа.

— Буду непременно.

«Кажется, лед тронулся, — захлебнулся от радости прокурор. — Если Первый решился расстаться с Шулишовым — это победа!» Он взял материалы последних проверок выполнения органами НКВД ноябрьского Постановления ЦК И СНК, прихватил на всякий случай несколько жалоб освобожденных из-под стражи и во всеоружии явился к Селезневу. В кабинете уже были Бессонов и Джичоев.

— В последнее время, — начал беседу Селезнев, — с Шумиловым творится несообразное. Груб, амбициозен, проявляет несогласие с решениями бюро крайкома. Дошел до того, что уже в письменной форме выражает недоверие крайкому, шельмует партработников. Вот его замечания к протоколу, заседания бюро:

«Первое. Я считаю решение бюро в отношении оценки положения оперативной работы в Управлении необъективным и по существу не отвечающим истинному положению вещей.

Второе. Тенденциозным является обвинение меня в том, что я продолжал долгое время держать на оперативной работе ряд ныне арестованных бывших сотрудников. Это легко поддается проверке и нетрудно установить, что задержка с их отстранением от работы от меня не зависела. Что касается Безрукова, то здесь вина полностью ложится на секретарей крайкома. Считаю ненормальным, когда на мою просьбу проверить это я получил от Селезнева обвинение, что я занимаюсь «провокацией» и заявление (реплику), что я сознательно засорил аппарат Управления врагами.

Третье. Ненормально также то, что от подготовки вопроса на бюро я был отстранен и даже материалы к вопросу получил в конце заседания, когда перешли к обсуждению проекта предложения, хотя отдельные члены бюро имели эти материалы. Это игнорирование меня является стилем отношения ко мне со стороны секретарей т.т. Бычкова, Селезнева, Бессонова. Член бюро крайкома ВКП(б) Шулишов».

Вот такое заявление, товарищи.

— Это откровенное свинство, — выразил свое мнение Гальперин. — Он все еще мнит себя над всеми, никак не поймет, что сегодня первую скрипку во всех делах играет крайком.

— А как ловко выкрутился по поводу Безрукова! — поддержал общее мнение Джичоев. — Если он считал, что Безрукова надо было арестовать, почему вопреки мнению крайкома назначил его врид помощника начальника УНКВД? То же с Биростой, Поляковым, Петуховым, Березкиным.

— Это лицемерие, недостойное члена партии и руководителя такого высокого ранга, — заключил Бессонов.

— Лицемерие — это да, — согласился Гальперин. — Но в его действиях просматривается и другое: откровенная вражеская вылазка, стремление во что бы то ни стало сохранить малкинские кадры, изрядно поднаторевшие в попрании ревзаконности. Это подтверждается нашими проверками. Когда мы требуем возбудить уголовное дело в отношении сотрудников НКВД, принимавших участие в избиениях арестованных и фальсификации дел, он передает материалы особоуполномоченному «УНКВД и тот прячет их у себя, вероятно, в надежде, что времена беззакония возвратятся на круги своя. Мы обнаружили у особоуполномоченного Усова, например, ряд дел уголовного порядка, которые должны вестись в соответствии с нормами УПК на положении предварительного следствия, а они ведутся как административные расследования, благодаря чему прокурорский надзор о таких делах не знает и не в состоянии по ним осуществить свои права надзора.

— Кстати, как идет следствие по Ткаченко и Тарасенко? — спросил Джичоев. — Корифеи пыток, — пояснил он Селезневу.

— Вот о них как раз я и хотел сказать. Я направил дело по ним Шулишову, а тот передал его Усову. До сих пор оно числится как административное и к производству как следственное не принято. То, о чем я говорил.

— И никаких следственных действий? — поинтересовался Бессонов.

— Тарасенко допрошен, но в качестве кого — непонятно. То ли как свидетель, то ли как обвиняемый. В протоколе оставлено пустое место.

— Аналогично дела обстоят по обвинению Беликова в незаконных методах следствия по делам Фадеева, Гаврилова. В отношении бывшего начальника Северского РО НКВД Микляева дело вообще потеряно. Многие дела по полтора-два года лежат без движения даже после письменных указаний прокуратуры. Я предлагал Шулишову привлечь к ответственности ряд председателей сельсоветов за выдачу органам НКВД фиктивных справок о соцположении многих арестованных, в которых они вместо «середняк» писали «кулак», — Шулишов проигнорировал.

— Надо было направить письменное указание на этот счет, — сказал Селезнев. — Такие справки, наверное, ужесточали судьбу арестованного?

— Естественно. Такая справка зачастую являлась основным поводом для ареста и привлечения к суду. Что касается «указания», как вы сказали, — так оно, по существу, и было, я просто выразился неверно. Продолжаются пытки арестованных в «тяжелой камере» внутренней тюрьмы УНКВД и грубые нарушения прав арестованных. Вот у меня жалоба Удодова, который подробно описывает издевательства над арестованными. Если время позволяет — я зачитаю.

— Давай, давай, — разрешил Селезнев. — Для того тебя и пригласили.

— Я выборочно. Вот он пишет: «Лично, что испытал я: с двадцать пятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года по двадцать первое апреля тридцать девятого года я сидел в одиночке номер сорок восемь, а затем номер пятьдесят три, где весь почти период после сильных избиений мне требовалось лежать хотя бы три-четыре часа в день. Мне не разрешали. С двадцать первого апреля меня перевели в общую камеру внутренней тюрьмы. Там вследствие сгущенности арестованных… пришлось лежать на цементном полу до ноября месяца при наличии одной негодной шинели. В июне тридцать девятого года я потребовал прислать врача, и меня посадили в карцер на одни сутки за якобы нарушение внутреннего распорядка тюрьмы. Пятого ноября тридцать девятого года меня и еще пятерых в порядке предпраздничного режима сажают в одиночку номер тридцать четыре, где на полах набиты планки, чтобы невозможно было лежать. За то, что мы лежали, у нас отобрали все вещи и оставили на голых планках пола. Я объявил голодовку и мне за это дали пять суток карцера, хотя сажать за это в карцер запрещено. Лишь через двенадцать суток голодовки тюремщики удовлетворили мои требования».