Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Говорят, что тринадцатилетний Бао Цинь расцеловал Учителя на прощание, поклонился ему до земли и вернулся в дом отца своего. Когда через три года князь Цинь погиб в сражении с китайской армией, старшие его дети сказали:

— Мыслимое ли дело — воевать с Поднебесной? Мы что песчинки против полноводной реки, — и сдались на милость победителя. И только самый младший из них, Бао Цинь, ушел с верными людьми в горы и продолжил войну.

Через двадцать лет циньские армии заняли Поднебесную, а "маленький Бао" казнил своих братьев и провозгласил Китай — Империей, а себя Императором Цинь Ши Хуанди.

В том же году он стал строить Стену, чтоб защитить Китай от дикарских набегов, а Мо Цзы объявил святым и небесным покровителем своего дома. Никто не помнит, — кто был до него, ибо именно Цинь Ши построил Стену и сделал Китай Китаем.

Когда Цинь Ши спрашивали: "Что есть Судьба?", он отвечал:

"Судьба не в том, что ты станешь Князем, вором иль мудрецом. Она не в том, будешь ли ты обедать на золоте, копаться в дерьме, владеть куртизанками или быть чьим-то "мальчиком".

Судьба в том, что если твой дед был Князем и твой отец Князь, — нет силы, что принудит тебя умереть рабом. Это и есть Судьба.

Ну, а ежели жизнь раба милей тебе княжеской Смерти, значит мать твоя была с конюхом и это тоже — Судьба".

ЧАСТЬ IVa. Чернильница Эйлера

Долго ли, коротко ли, — привезли меня в Россию в кандалах и оковах. Здесь меня встретил "Сашенька" Чернышев, коий и ознакомил меня с русскими сплетнями.

Оказалось, что пока я там считал себя "в сердце всех европейских интриг", здесь — в России Бонапарт сватался к нашей кузине — малолетней Анне Павловне! Это не самое удивительное.

Самое удивительное состоит в том, что ему был дан резкий отказ в самой жесткой и недвусмысленной форме. Отказ настолько обидный и оскорбительный, что Война меж Россией и Францией стала решенной: Бонапарт (по слухам) сказал, что не успокоится, пока не "свергнет отцеубийцу" (имелся в виду мой кузен — Александр); Государь объявил, что не считает "безродного узурпатора" имеющим Право на "хоть какое-то царство"!

Как бы там ни было, Цензура противника не пропустила ни шороха о столь важной распре. Мы (во Франции) видели, как резко изменилось отношение к нам — "русским", но приписывали сие к старым счетам. Теперь многое стало ясным, но я не понимал: мой кузен был тонкий политик, а тут — его поведение было сродни… Уж не знаю чему.

Анна Павловна (как и Александр) страдала наследственным сифилисом и никак не могла оставить потомства! Брак ее…

Через много лет я осмелился спросить у кузена, — как он смог отказать? Я не числил за ним такой доблести. А тут, — назвать буржуя — "буржуем" и осмелиться не подать руки наглецу! При том, что отношение сил — явно неравно… Ныне сие почитается монархистами, как образец поведения в миг смертельной угрозы, — да, Государи бывают слабы, но это не повод к родству с наглеющим Хамом!

Разговор наш был в Таганроге — в ноябре 1825 года. Мы о многом поговорили в те дни…

Темная ночь, чуть похрустывает свеча на столе, за окном моросит долгий дождь и в комнате — влажно и сыро.

Кузен кутается в пуховый платок, его прозрачно-бледные руки белым пятном лежат на дощатом столе… Он может встать и выйти из комнаты. Я не смог бы его задержать: в темноте я не вижу своей вытянутой руки, да и… Не стану я его останавливать.

Я не верю в насилие. Просто… Просто — кончено все…

Мы в Таганроге. За нашей спиною измученная страна, Страна усталая долгим, бездарным правлением… Не сегодня — завтра возможен мятеж. Поднимутся не просто мятежники, — поднимется Гвардия… Сможет ли сей человек остановить сей кошмар. Я не думаю.

Я рассказываю ему о том, как это было во Франции. Слабый король, страна доведенная до цугундера масонами с гешефтмахерами… Потом — взрыв. Террор. Гильотины на улицах.

Я вижу лишь один выход. Перемена правительства. Новый Стяг, новый Герб, новый Гимн. Сие покажется Мистикой, — но все эти "глупости" — и есть Судьба.

Запретить масонство и вольнодумство. Закрыть все "якобинские" кафедры в Университетах — профессоров со студентишками сразу в Сибирь, иль на общественно-полезный труд. Это ничего что — насилие! Немного пота с этих бездельников — капля в сравнении с реками крови, да — с гильотин!

Замена всех учебных программ. Отныне всю философию с диалектикой "давать" лишь с ведома Церкви! За малейшее непочтение к догматам Веры "волчий билет"! На всю жизнь…

Обвинить былое правительство в масонстве и всех грехах… Ввести безжалостную цензуру, укрепить церковь, "сыскное" и прочее… Раздавить якобинскую гадину, пока она не окрепла!

Может ли пойти на все это — сидящий передо мной человек?

Нет.

Поэтому он должен уйти.

Он и сам сие осознал…

Но введу вас в курс дела. К разговору сему мы шли долго… Началось все в феврале 1825 года.

Когда Кристофер Бенкендорф стал совсем плох, он позвал меня с Nicola и спросил:

— Я — старый солдат… Скажите мне — не тая… Я мешаю избранию Nicola на престол?

Кузен сразу вспыхнул:

— Папа, как ты мог думать о сих вещах? Я никогда на посмею подняться на трон через твой труп!

Старый, опытный жеребец ухмыльнулся, но потрепал своего жеребенка по гриве и обратился ко мне:

— Хорошего я сына произвел… Уважил меня. Нет — уважил! Но, — ближе к делу. Теперь скажи ты — племянник, стоит ли мне посоветовать Господу, не пора ль ему призывать к себе — Старого Жеребца?! Только — честно!

Я усмехнулся, поклонился родному дяде и коротко отвечал:

— Я верю в Мистику. На все — Воля Божия. Когда он призовет Вас, тогда и поговорим о смене царствований…

Ну, а если — серьезно… Я желаю Вам всяческих благ и еще, — как минимум — года жизни. Стоит Вам умереть и все наши немцы открыто поднимут мятеж против русских, ибо, после гибели моего отца, Вы — глава "Ливонского клана.

Мы принуждены будем выступить, но я еще не уверен в русских товарищах. Казна пуста и мы платим жалованье половине русских солдат из кармана нашего Дома… Год назад русские еще стеснялись брать деньги. Сегодня — они ждут их, как обычного жалованья… Завтра они сами дойдут до того, что с Николаем дела сразу наладятся. Но сегодня…

Ежели Вы желаете добра сыну с племянником, постарайтесь прожить еще год. А там — на все Воля Божия.

Старик улыбнулся в ответ, а потом знаком просил меня выйти. В последние дни он все больше любил сидеть с Nicola. Просто сидеть и молчать, — чисто ливонское развлечение…

Умер он — месяцев через семь. Никто и не верил уже, что он способен так долго жить. Когда доктора спрашивали у него (а у старика был цирроз!), дядя мой хрипел сквозь прокушенный рот:

— Я обещал моим мальчикам! Да лечите ж меня, черт бы вас побери! Годик бы мне еще — годик! Морфию дайте мне, морфию!

Он умер в сентябре 1825 года… В возрасте 76 лет. Когда из его комнаты вышел врач, я слышал, как граф Уваров сказал:

— Господи, он отмучился и за детей, и — внуков своих! Ежели теперь Господь не даст Nicola царствовать, я уж — не знаю… Я решу — Бога нет!

Так сказал граф Уваров. Сережа Уваров — герой Войны и Бородинского дела. Будущий министр просвещения…

После смерти дядюшки моего должно было пройти сорок дней — после чего Nicola смел начать Борьбу за Престол. Но уже в день его похорон пришло сообщение: Государь Император бежал из Санкт-Петербурга. На Кавказ — к графу Ермолову. Под защиту казацких сабель. (А вражда моих егерей и казаков ни для кого не была страшной тайной.)

Да вот, — просчитался царственный кузен. Ермолов не хуже нас понимал весь расклад и писал нам, что ежели не мой брат примет Царство, — сам Ермолов готов стать Диктатором. (Граф прошел всю Войну и не хуже нас чуял как у нас к сему катится.)