Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Через пару часов в дверь нашего дома постучали жандармы. Элен потом говорила, что сперва думала спрятать меня, но потом поняла, что если я не получу врача, все будет кончено.

Я лежал в инфекционном бараке лазарета Ларре. Единственное окошко, забранное стальной решеткой, было до половины забито досками, дабы я не мог никого увидать с высоты второго этажа, где располагалась моя палата. Рядом со мной денно и нощно дежурили два жандарма, призванных запоминать любое мое слово и развлекать меня разговором и играми.

Сперва меня хотели пытать. Но на допросе первое, что я сделал, — я напряг мышцы шеи, и из плохо зажившей раны хлестнула кровь. Прибежал Ларре, коий понятно всем объяснил, что в сих условиях я могу "разорвать" мой рубец одним натяжением шеи и удастся ли в другой раз остановить мою кровь — Богу ведомо.

Позвали Фуше. Тот долго думал, а потом по согласованью с самим Бонапартом принял решение, что я из тех людей, кто скорее умрет, но не даст себя мучить. Поэтому от меня отвязались.

В первое время мы с тюремщиками играли в шахматы, но после того, как выяснилось, что я могу дать фору в ладью любому из моих сторожей, игра потеряла смысл. Поэтому мы играли в трик-трак и ландскнехт, коим я выучился на Кавказе, — там они известны, как "нарды". Ну, и карты, конечно.

Жандармам запрещалось играть на деньги, — боялись, что я их обыграю и долгами добуду свободу. Поэтому мы играли всегда на еду. Мне не хватало больничной похлебки и жандармские рационы были неплохим подспорьем моему крупному телу.

Незадолго до приговора сторожей стало трое. Сам Фуше пришел к выводу, что я действую на людей разлагающе. После двух месяцев — все три смены моих сторожей впали в депрессию и совсем разуверились в своей конечной Победе.

А я не говорил ложного, — одну только правду. Я — не святой, но и не Тартюф. Так легче. Поэтому я рассказывал о необъятных русских просторах, когда от Моря до Моря — Вечность.

Меня пытались уличить во лжи, но я им повторил дело Резанова. Только до того дня они верили, что речь в ней о русской тупости и безалаберности, но когда за этим фасадом открылись вдруг дали, в коих государева почта мчится к границам — годами, тут-то гордые галлы сразу притихли и призадумались.

А еще я рассказал им о Волге. О косяках воблы, кою можно ловить в исполинской реке голой рукой. Ловить и выбрасывать на поля, ибо вобла сорная. Она жрет корм Царь-рыбы — Осетра, а те мало того, что дают знаменитую и чудовищно дорогую икру, но и осетрину. Пудами.

Меня опять обсмеяли, а я просил принести из дома мундштук из хряща, мне его подарили в Астрахани на прощание. Жандармы увидали этот мундштук, а я чтоб добить, раздумчиво так произнес:

— Ваш Государь намерен уморить нас голодом. Вообразите, что к сему хрящу приложен скелет в полтора раза выше меня, на коем растет осетрина и кою обычно используют на удобрения, после того, как вынут икру. Но если ее обработать, она назовется "балык". Тот самый, что стоит у вас пять наполеондоров за фунт. Рыбаки не едят этого, но коль будет голод, они, пожалуй, перейдут и на балыки", — в тот вечер я получил ужины обоих моих сторожей. У бедных лягушатников почему-то пропал аппетит.

В другой раз я описывал им дороги и мне опять не поверили. На что я вынул все тот же мундштук из хряща и спросил:

— А почему волжане не везут осетров? Далеко, да и дорог нет. А если б довезли, получили по пять наполеондоров за фунт. Фунтов в осетре — тысяча. Но — невыгодно, — дорога съедает…

Вот возьмут ваши Москву, Нижний, Самару, а потом ваш Государь повезет жрачку солдатам из Польши. Не осетрину — просто еду. По пять наполеондоров за фунт. Плакали тогда ваши жалованья…" — на другой день сторожей сменили на новых, ибо прежние оказались "охвачены пораженческими настроениями.

Ну, и, разумеется, новеньким тоже захотелось о многом узнать, и я рассказал им про Оковский лес, на краю коего есть крохотная Москва, и коий непроходим для конницы.

И о том, как людей засасывает в трясину, — во Франции ведь нет таких ужасов. То есть — болота-то есть, но не в двести верст длиной, и в сто шириной. И еще во Франции нету таких комаров, что вьются над сими болотами. А кроме комаров, да клюквы на тех болотах жрать нечего, так что если война пойдет в Белоруссии, — всем суждено сдохнуть с голоду в ее угрюмых лесах.

Да скажите Спасибо, — чрез сии топи вы не можете прийти к нам, а мы — к вам. И неизвестно, — что для вас лучше.

А ежели идти чрез хлебную, да сальную Украину, придете вы на Дон, да Кубань. Где и будете искать, да ловить местных казаков. Чтоб водички попить. А казака в той степи только пуля догонит. Русь же — за Белоруссией. А меж Украиной и Белоруссией дорог нет — лишь болота.

Однажды двери в мою камеру распахнулись и на пороге возник сам Фуше. Его вертухаи немедля ретировались и граф подсел к моему ложу.

Я лишь развел руками с извинением в голосе:

— Простите, что не могу встать, как подобает пред старшим по чину и возрасту. Ларре запретил мне даже сидеть, так что и утку мне приносят монашки.

Граф небрежно отмахнулся от моих слов:

— Это — неважно. Привыкайте пред вечной постелью. Вы — хуже Чумы. Она губит лишь тело, Вы — Душу. Вас расстреляют.

Я, рассмеявшись, хоть и сдавило сердце, воскликнул:

— Не берите в голову. Правда — мерило Добра и Зла. И коль мне суждено умереть, — мы победим ваше воинство, ибо вы убиваете меня за то, что я Прав.

Граф долго и пристально смотрел мне в глаза, а потом лицо его предательски дрогнуло и я с изумлением обнаружил, что всесильному и всезнающему графу — страшно. Он и не скрывал своего замешательства, но еле слышно шепнул:

— Расскажите мне про — Россию.

Не помню, сколько и о чем я ему рассказал. Два раза к нам приходили и вставляли новые свечи взамен сгоревших. Граф сидел в глубине комнаты и будто спал с открытыми глазами, а я рассказывал о Даугаве, об Оковском лесу, о вершинах Кавказа и степях Поволжья. Я не умею врать и рассказывал лишь то, что видал собственными глазами. Сдается мне, что и француз увидал Россию, как она есть, и пришел в ужас от безумия, на кое решилась ничтожная Франция.

В конце он встал, сгорбившийся и видимым образом постаревший на многие годы, и хрипло сказал:

— Я читал донесения сторожей и не верил ни одному слову. Простите мне сие заблуждение.

У меня новости. Ваша матушка задержала всех наших и хочет их обменять. Всех — на Вас одного. Теперь я — соглашусь…

Ровно через неделю после визита Фуше в мою палату вошел мэтр Тибо (лучший следователь по уголовным делам тогдашней Франции), — его "сосватал" мне сам Луи Бонапарт. Корсиканский клан поверить не мог в случившееся и объяснял дело древней враждой фон Шеллингов с Габсбургами. Надо знать историю Корсики, чтобы понять, — насколько корсиканцы не любят австрийцев. Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.

Мэтр Тибо помог вынести кровать в операционный зал клиники. Там уже собралось много народу, — при виде меня воцарилась кладбищенская тишина. Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж нами и произнес:

— Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том, что обстоятельства сего дела не позволяют нам характеризовать Вас ни как свидетельницу, ни как участницу сего преступления. Готовы ли вы подтвердить Ваши показания в присутствии народных свидетелей? Не вступит ли это в противоречие с Вашей Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?

Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно золотые искорки проступили на посерелом лице), коротко кивнула в ответ и еле слышно промолвила:

— У падшей женщины — нет Чести… Я готова подтвердить все мои показания.

Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом и по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил: