Царский угодник. Распутин

   — В Харькове была, Григорий Ефимович, два дня всего, как вернулась.

   — И что там, в Харькове?

   — Там всё в порядке, не то что в Петрограде... Тут мимо солдат пройти нельзя, обязательно норовят юбку задрать.

   — А ты по мордасам!

   — Как же по мордасам, когда у них ружья? А вдруг выстрелят?

   — Охо-хо, надоела эта война... Говорю, говорю нашему папе: немца не перебороть, он сильнее, пора кончать войну, а папа не слушается, ведёт себя как маленький.

   — Маленький, да удаленький, — громко и весело засмеялась Галина. — Нутрячок называется.

   — Ложись рядом со мною, — Распутин хлопнул рукой по полу, — по-моему, в тебя бес проник, пока ты отсутствовала.

   — Бес не бес, а кто-нибудь, может, и проник. Нутрячок! — Галина снова засмеялась.

   — Ложись, кому говорю! — сказал Распутин и вторично хлопнул ладонью по прохладному, плохо подметённому полу.

   — Странно как-то, пришла в гости, а мне сразу: ложись на пол! Может, я его вначале подмету?

   — Не надо! Всё тут естественно, всё от Бога, и грязь, она тоже от Бога. Она кому-то нужна, а раз нужна, то, значит, Он её и создал. Эта грязь святая, не пристаёт. — Распутин приподнялся, вновь наложил на донышко полотенце и с кряканьем, будто рубил дерево, ударил кулаком. Вторая пробка оказалась слабее первой, вылетела с тугим влажным звуком, мадера густой душистой струёй выплеснулась на пол.

Распутин ахнул, распластался на полу, зачмокал губами, слизывая разлившееся вино.

Галина, не выдержав, захохотала.

   — Это надо же! — переведя дыхание, огорчённо воскликнул Распутин. — Вот невезуха — такое вино разлил! — Кончив схлёбывать мадеру с пола, приподнял голову и зло, снизу вверх посмотрел на Галину. — Бес в тебе сидит. Ай какой здоровый бес в тебя забрался! Если я сейчас не выгоню его, он тебя очень скоро в больницу отправит.

   — Лечить, значит, собрался, Григорий Ефимович? — не прерывая звонкого заразительного смеха, поинтересовалась Галина. — О здоровье моём печёшься?

   — Пекусь!

   — Лечить собрался?

   — Собрался.

   — А если завтра?

   — Завтра может быть поздно, завтра бес может съесть тебя всю целиком, понятно? Ложись! — Распутин вновь громко ударил ладонью по полу. — Кому сказали!

Он так глянул на Галину, такой таинственный огонь засверкал у него в глазах, что малоросска неожиданно потускнела и сникла, на лице её появилась покорность, рот обвял, сделался менее ярким, и она послушно опустилась на пол рядом со «старцем».

Тот зарычал задушенно, страстно, пьяно, ухватил Галину за плечи, повернул к себе, прошептал яростно:

   — Ты чего не подчиняешься?

   — Разве я не подчиняюсь? — так же шёпотом, покорно и глухо спросила Галина, и Распутин, не отвечая, жарко дыша, начал сдирать с неё одежду.

   — Поаккуратнее, пожалуйста, — попросила малоросска. — Может, я сама её сниму?

   — Нет, я сам, сам, сам, — упорно забубнил Распутин, путаясь в складках женской одежды, в «титишниках», стаскивая с упругих сильных ног чересчур плотные панталоны, потом ещё что-то, наваливаясь на малоросску всем своим корявым напружинившимся телом, бормоча что-то смятым шёпотом, чувствуя, как мышцам и костям его становится горячо.

А потом он отдыхал, придавив спиной, нарядной своей рубахой густое винное пятно, которое не схлебнул до конца, думая о чём-то постороннем и вяло поводя рукой по влажной голове. Спросил равнодушно, заранее зная ответ:

   — Ты Соньку Лунц знаешь?

   — Нет.

   — Смотри не встречайся с ней. Она может тебе все глаза выцарапать...

   — Кто она такая, Сонька Лунц?

   — Есть одна красивая дама. Иногда греет мою постель. Ты знаешь, как плохо залезать в холодную ненагретую постель?

Малоросска передёрнула плечами.

   — Хуже не бывает!

   — Вот она и греет мою постель, чтобы я не простудился. Огонь!

Косо глянув на Распутина, Галина усмехнулась с неожиданной тоской:

   — Постыдились бы, Григорий Ефимович! Неудобно!

   — Неудобно только с печки в штаны прыгать, можно промахнуться. Всё остальное удобно. — Распутин приподнялся, нашёл в вечернем сумраке бутылку, отпил от неё немного, протянул малоросске: — Присоединяйся!

   — Из горлышка?

   — А чего тут такого? Конечно, из горлышка. Как в гимназии, на выпускном балу.

   — У меня отец — дворянин.

   — Ну и что? Я к дворянам хорошо отношусь. Среди них есть нормальные люди, а есть дерьмо.

   — Мой отец — нормальный человек.

   — А мать?

   — Она — недворянского происхождения.

   — Пей, кому говорят! — Распутин ткнул бутылку Галине.

Та глянула «старцу» прямо в глаза, обожглась о них — слишком много огня плескалось в пронзительно светлом пивном взгляде Распутина, покорилась, взяла бутылку, сделала несколько крупных глотков, с фырканьем откинула голову назад.

   — Не надо только допекать меня какой-то Сонькой, а то я ей глаза выцарапаю. Нет, я их выдавлю пальцами, как сливы. — Галина выбросила перед собой руку, растопырила пальцы, будто когти, — Глаза запросто выдавливаются из глазниц: пальцем ковырнул, поддёрнул сильнее — и глаз уже лежит на ладони.

   — Тьфу! — отплюнулся Распутин и неожиданно хрипло, незнакомо рассмеялся. — А ведь тебе, голубая душа, печёные пятки, чего-то от меня надо!

   — Надо, — не стала скрывать Галина.

   — Чего?

   — Помощь по снабженческой части. Поставки армии малороссийского сахара, кожи для кавалерийских седел и сукна для шинелей, — сухим построжевшим голосом перечислила Галина.

   — Небось всё гнилое? — хмуро полюбопытствовал Распутин.

   — Сахар гнилым быть не может — это же сахар!

   — Зато может быть сладким, как коровье дерьмо: что котях в кружку кипятка солдат кинет, что глутку сахара — чай как был навозным, так им и останется. А сукно небось такое, что потяни за два края — разлезется?

   — Сукно есть разное, — уклончиво ответила Галина, — есть попрочнее, есть послабже.

   — Не умеешь ты, баба, врать, — лениво произнёс Распутин.

   — Не умею, — призналась Галина.

   — Когда учиняют такой допрос, как я, отвечать надо, глазом не моргнув: «Всё прочное, новенькое, проверенное, никакой гнили — сукно только что доставлено с фабрики, шкуры — с кожевенных заводов, сахар — с рафинадного предприятия...» А ты? Тьфу!

   — Извини, отец, живём — учимся! Всё впереди!

   — Так, учась, и помрёшь!

   — Бог даст — не помру.

   — Бог, Он ведь как даст, так и возьмёт, в небесной канцелярии ничего не залёживается. Ты что, замуж вышла?

   — Откуда узнал?

   — Сорока на кончике хвоста принесла новость. Почувствовал.

   — Вышла, — не стала скрывать Галина.

   — Хороший хоть человек-то?

   — Временами ничего.

   — Это ты для него стараешься? С армейскими-то с поставками, а?

   — Для него.

   — Как его хоть величают?

   — Чебаков Нил Васильевич.

   — Охо-хо, — закряхтел Распутин, — грехи наши тяжкие! — Приподнявшись на полу, спросил: — У меня что, спина мокрая?

   — В вйне.

   — Тьфу! И тут извозюкался, — проворчал «старец». — Как свинья. А тебе я сейчас пратецу напишу. За труды твои.

   — Что это такое, пратеца?

   — То, за чем ты пришла.

   — Записка, что ль?

   — Ага. Царский указ.

Распутин, кряхтя, добрался до стола, где у него лежали аккуратно нарезанные восьмушки бумаги, несколько карандашей, взял один из карандашей, коротенький, уже исписанный, химический, поплевал на стержень и, подставив ладонь, провёл линию, проверяя, хорошо ли пишет карандаш, затем крупно, заваливая буквы в разные стороны, написал: «Милай дарагой памоги Нилу сделай что он просит. Грегорий». В записке не было ни одной запятой, ошибка сидела на ошибке.

Кряхтя, Распутин опустился на колени, подполз к малоросске:

   — На!

Та взяла записку, повертела в руках:

   — И куда с нею идти?

   — Как куда? — удивился Распутин. — Прямо в военное ведомство. К министру.