Царский угодник. Распутин

   — К самому министру?

   — К самому, а к кому же ещё? Надо прийти в его прихожую, отметиться в специальной книжке, журналом называется, и пратецу — прямо в руки.

   — Поможет министр?

   — А куда он денется? — Распутин залился хриплым смехом. — Если не поможет, я ему уши оторву. И в конверт запечатаю, жене пришлю, чтобы на ужин запекла.

   — Страхи Господние! — Галина спрятала пратецу за вырез кофты.

   — Ты бумагу не помни своим титишником, — предупредил Распутин, — а то, что без корсета ходишь — молодец! — Он поманил пальцем Галину: — Ползи сюда!

   — Не-а! — та отрицательно качнула головой.

   — Что так? Мужу уже стала верная?

   — Верная!

   — Дура, если я не буду из тебя регулярно изгонять беса, он так в тебе и приживётся.

   — Хватит изгонять беса!

   — Ещё раз дура! — Распутин подполз к Галине на коленях, изловчился, завалил её на пол, стал ковыряться под юбкой.

   — Я же вся мятая буду!

   — Невелик грех!

   — Как же я на улицу выйду?

   — Так и выйдешь. — Он застонал, захрипел сладко, тёмные стены вечерней комнаты расползлись в разные стороны, пространство раздвинулось, и Распутин неожиданно вновь — именно в этом широко раздвинувшемся, которого раньше не было, пространстве — почувствовал опасность, медь предупреждающе забухала у него в затылке, в висках, и у Распутина пропало всякое желание заниматься малоросской.

Застонав, он откинулся от неё, растянулся на полу. Повозил языком во рту, словно давил что-то, сплюнул в сторону.

   — Когда твой хахель пойдёт к военному министру, пусть держится гоголем, не теряется, — предупредил «старец», пожаловался: — Гадость какая-то во рту сидит, будто курица туда сходила. Тьфу!

   — Я сама пойду к военному министру и всё сделаю. Нила туда не пущу — не справится.

   — Только по части передка ни с кем из адъютантов не шали, — Распутин хрипло рассмеялся, — а то немцы перейдут в наступление.

   — Чего, чего?

   — Ты свободна, — строго сказал Распутин.

   — Вот кобель, — не выдержала малоросска, прижала ладонь ко рту — не то ляпнула.

   — Кобель не кобель, а дело Божье знаю. Пока есть силы — буду бесов изгонять. — В нём родилась тоскливая далёкая боль, очень неясная, он подумал — боль эта оттого, что некие люди, имён которых он не знает, замышляют против него худое, они попробуют даже убить «старца», но... Он закашлялся, протянул руку к бутылке, отхлебнул немного вина, повторил: — Ты свободна! Привет законному супругу!

   — Над Нилом прошу не измываться, он — достойный человек.

Вместо ответа Распутин снова опустился спиной на пол, поёрзал по нему лопатками, сбивая с хребта чёс, закрыл глаза.

«Старец» не заметил, как уснул — будто бы в колодец провалился, очнулся от собственного хрипа и от тихого стука в дверь. В комнате было темно, в окно едва проникал неровный слабый свет фонаря, перечёркиваемый снеговыми хвостами. Он не сразу понял, во сне видит своё жильё или въяве. Замычал потрясённо: неужели варнакам всё-таки удалось убить его?

Тихий стук в дверь повторился. Распутин с облегчением понял: это явь. Выкрикнул недовольно:

   — Чего ещё?

Дверь приоткрылась, в проёме показалась голова Симановича:

   — Это я.

   — А чего стучишь, будто неродной?

   — Ну-у... На всякий случай, Григорий Ефимович. А вдруг здесь процесс идёт, беса изгоняют?

   — Верно, бес свидетелей не любит. Более того — в свидетеля может переселиться.

   — Искал меня? — спросил Арон.

   — Искал. — Распутин, взбрыкнув ногами, поднялся, сел на полу. — Я тут письмо одно хочу нацарапать, надо обмозговать, как получше его составить.

   — Что за письмо?

   — Завещательное. На случай, если меня убьют...

   — Этого ещё не хватало!

   — Да, Арон, я это чувствую, — часто похлопав глазами, признался Распутин, — это может произойти очень скоро. Понял?

   — Понял, чем дед бабку донял, только ты бы выкинул эти глупости из головы, — грубовато, на «ты», проговорил Симанович. — Письмо своё, завещательное, как ты говоришь, — Симанович не удержался, весело хмыкнул, — пиши, никто тебе не скажет слова «нет», а насчёт того, чтобы тебя кто-то убил, — выбрось это из головы. Ты знаешь, сколько человек тебя охраняет?

   — Двадцать.

   — Помножь на два, а потом ещё на два. Восемьдесят!

   — Йй-эх! Вот так так! В копеечку я, значит, обхожусь, — изумлённо пробормотал Распутин.

   — Ещё в какую! А насчёт письма возражений нет — царапай!

   — Может, кого в помощь пригласить? Адвоката, например?

   — Ты же адвокатов и социалистов страсть как не любишь! Помнишь, когда собирались мои земляки, ты выступил перед ними и заявил, что адвокаты и социалисты хуже собак, а?

   — Погорячился я. Со всяким бывает. Считай, что это не в счёт.

   — Ладно, будет адвокат!

Симанович подошёл к стене, крутанул ручку телефонного аппарата, позвонил кому-то; говорил он междометиями, в речи его запятых было больше, чем слов, и Распутин даже не понял, кому он звонил, затем вышел на лестничную площадку и крикнул вниз, в дворницкую, где сидели филфы, чтобы автомобиль, прикреплённый к Распутину Протопоповым — новым министром внутренних дел — ехал на Литовский проспект в нотариальную контору.

Через двадцать минут в прихожей раздался звонок.

   — Вот тебе и юрист! На блюдечке подан, — объявил Симанович и пошёл открывать дверь.

Он ввёл в комнату человека, к которому Распутин относился благосклонно, часто жалел, что по национальности он еврей, — с печальным лицом и большими, навыкате, глазами.

   — Прашу! — объявил Симанович и отступил в сторону.

Распутин, поднимаясь с пола, прокряхтел:

   — A-а, это ты, Аронсон? Заходи!

Адвокат Аронсон, в отличие от всех остальных адвокатов, нравился Распутину своей тихостью, беспрекословным послушанием, тем, что всегда имел при себе деньги — полный кошелёк «катенек» — и никогда не жалел их. Тратил не задумываясь.

   — Наше вам, Григорий Ефимович! — сказал Аронсон и шутливо приложил два пальца к виску.

«Старец» потянулся к бутылке, стоявшей на полу, поднял её. Бутылка была пуста. Распутин недовольно поморщился, глаза у него сделались глубокими, вобрались в череп, «старец» вяло покрутил рукой в воздухе, раздумывая, призвать Дуняшку или нет, сказал коротко — похоже, для самого себя:

   — Ладноть. Займёмся делом.

   — Я — весь внимание, Григорий Ефимович.

   — Значит, так, милый, бери кучу бумаги, сейчас писать с тобой будем, — Распутин задумчиво пощипал подбородок, — а называться наше с тобой сочинение, значитца, будет так: «Завещание святого старца».

Аронсон удивлённо приподнял одну бровь, но ничего не сказал.

   — Считаешь, что рано? — увидев выражение его лица, поинтересовался Распутин. — Нет, не рано. В самый раз.

Симанович хотел отпустить шутку, но голос у него неожиданно дрогнул, обвял, он огорчённо покрутил головой.

   — Завещание так завещание, пусть будет так, — сказал он. — Я его потом у вас выкуплю.

   — Не успеешь. Я его к царю отправлю.

   — А я и у царя выкуплю, не боись, — сказал Симанович.

Аронсон подсел к столу, вытащил из портфеля стопку бумаги, деревянный пенал с несколькими изящными ручками, заправленными стальными перьями «рондо», чернильницу-непроливашку. Лицо его приняло привычное скорбное выражение.

   — Нет, не завещание это будет, — сказал, продолжая теребить нижнюю губу, Распутин, — мы назовём этот документ духом.

   — Духом?

   — Да. Пиши. «Дух Григория Ефимовича Распутина-Новых из села Покровское...»

Аронсон, печально улыбаясь, стремительно забегал пером по бумаге. Распутин подозрительно глянул на него:

   — Ты чего улыбаешься? Не веришь мне?

   — Верю, — адвокат в извиняющемся движении поднял руки, — просто мне грустно.

   — А мне каково? Весело, что ль? Пиши дальше!

Речь Распутина, обычно корявая, с перцем, с мужицкими остротами, так восхищающими знатных дам, сделалась певучей, плавной, лёгкой, слова рождались стремительно, светлые пронзительные глаза «старца» стали яркими, злыми. Аронсон едва поспевал за ним записывать.