Царский угодник. Распутин

   — Послушайте, князь, неужели вся эта свора, руководимая ливрейным арапом, будет сидеть у вас в передней, когда мы будем приканчивать достопочтенного старца?

   — Успокойтесь, Владимир Митрофанович, — Юсупов улыбнулся, улыбка у него была светлая, подкупающая, — из своры этой во дворце не останется ни одного человека — будут лишь два дежурных солдата в главном подъезде, и всё, арап же без задних ног будет спать у себя в городской квартире. — Юсупов сделал успокаивающее движение. — Переоборудование подвала через неделю будет закончено... Хотите посмотреть?

   — Конечно.

   — Хотя вид у него пока ещё растерзанный.

   — Ничего страшного.

В своём дневнике Пуришкевич употребил именно это слово, произнесённое Юсуповым, — «растерзанный». Пуришкевич внимательно оглядел подвал и остался доволен.

   — Будет то, что надо, — сказал он, пальцем постучал по стене: — Капитальная, артиллерийским снарядом не возьмёшь.

Юсупов понял, о чём думает Пуришкевич, почему простукивает пальцем стену, произнёс укоризненно:

   — Владимир Митрофанович!

Тот прекратил манипуляции, поднял голову:

   — Да.

   — Вы ещё думаете, что придётся стрелять?

   — Нет, но... — Голос Пуришкевича сделался нерешительным. — Мало ли что...

   — Лучше не надо.

   — Чует моё сердце, стрелять придётся, Феликс Феликсович, — безжалостно произнёс Пуришкевич.

   — Лучше не надо! — Юсупов повысил голос.

   — Окна маленькие, находятся на уровне земли, звук из них никогда не выскользнет на улицу. Нет, безопасное это дело — стрельба! — Пуришкевич словно бы не слышал Юсупова, а может быть, что-нибудь чувствовал.

Через двадцать минут Пуришкевич уже снова был в Государственной думе — он специально приехал к Маклакову, надеясь продолжить разговор, который вёл с ним Юсупов, и всё-таки склонить Маклакова к участию в заговоре.

Пуришкевич нашёл его в коридоре, отвёл в сторону, к двум креслам, стоящим под бюстом Александра Второго, пощёлкал пальцем по глухой бронзе.

   — Не находите, Василий Алексеевич, что наш страдалец несколько постарел?

Маклаков деликатно промолчал. Пуришкевич с ходу попробовал насесть на него:

   — Василий Алексеевич, вы нам нужны!

Маклаков отрицательно качнул головой:

   — Увольте, прошу вас. Я уже объяснил князю Юсупову, что это не по моей части.

Пуришкевич так и не уговорил Маклакова. Про себя отметил раздражённо: «Типичный кадет!»

Хоть и ждали заговорщики, что мороз отпустит, а мороз не отпускал — на реке лёд образовался такой, что его невозможно было пробить, каналы вымерзли до дна. Четыре часа Пуришкевич с Лазовертом ездили по Петрограду, останавливаясь около каждого канала, подле каждой проруби, спускались на лёд, проверяли толщину, матерились сквозь зубы и снова возвращались к машине. Ничего подходящего они пока найти не могли.

Тем же самым занимались Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович.

На Александровском рынке Пуришкевич отыскал угрюмого волосатого силача с неожиданно умными ясными глазами, который торговал «железом». Торговал он не каждый день, поэтому Пуришкевич раньше его не засек. У силача имелись и цепи и гири.

Пуришкевич постучал ногтем по литой двухпудовке, как по бюсту Александра Второго:

   — Почём товар?

Мужик заломил такую цену, что Пуришкевич невольно переглянулся с Лазовертом.

   — Не слишком ли?

   — Не слишком, ваше благородие, — угрюмо проговорил силач, — если бы это был хлеб — не стал бы столько драть, грешно, а за железо... За железо сам Бог велел. Это — баловство.

   — И то верно, — Пуришкевич похмыкал, отвернулся в сторону, — но я же тебе не банкир Митька Рубинштейн, который печёт деньги как блины. И всё больше на крови: чем больше крови, тем больше денег.

Мужик не скинул ни копейки — как назначил цену, так на ней и стоял. Глядя мимо Пуришкевича куда-то в морозную даль, он монотонно бубнил:

   — Не могу уступить, ваше благородие, никак не могу...

Пришлось уплатить ту цену, которую он запросил. Цепи и гири отвезли в санитарный поезд, спрятали подальше от любопытных глаз, а потом долго отогревались в вагоне Пуришкевича горячим чаем и коньяком.

На следующий день Станислав Лазоверт купил кожаную шофёрскую амуницию, заплатив за неё деньги по той поре бешеные — целых шестьсот рублей, обрядился в обновку с довольным видом, покрутился перед зеркалом, отчаянно скрипя кожей и оттопыривая то один локоть, то другой, становясь в разные позы.

Амуниция состояла из тёплого мехового пальто, покрытого прочным хромом, из шапки с наушниками и огромных, закрывающих руку по локоть перчаток.

   — Ну как я? — спросил он у Пуришкевича.

Тот усмехнулся и ответил, не задумываясь:

   — Довольно хлыщеватый и нахальный. А вообще производите впечатление типичного столичного шоффера. — Пуришкевич специально подчеркнул слово «шофёр», модно сдвоив в нём букву «ф», — Распутин, думаю, оценит. — Он вторично усмехнулся. — Что касается меня, то я вполне доволен.

Пуришкевич не лукавил, он действительно был доволен: в таком одеянии в Лазоверте трудно было признать Лазоверта, всякий полицейский лишь запомнит этот роскошный кожаный балахон да перчатки с крагами, а уж что касается лица, то лицо вряд ли задержится в памяти. Это тот самый случай, когда одежда съедает лицо человека.

Счётчик включился. Время пошло отстукивать свой счёт в пользу заговорщиков.

Распутин чувствовал, что над ним сгущаются тучи, но ничего поделать не мог.

Собравшись поздним вечером в начале декабря, заговорщики определили дату убийства Распутина. К сожалению, великий князь Дмитрий Павлович оказался «расписан» вплоть до шестнадцатого числа: то званый ужин с чопорными родственниками, который никак нельзя пропустить, то интимная встреча с дамой, имя которой он никогда никому не сообщит даже под пыткой, то пирушка с офицерами, — переносы же были невозможны, поскольку это могло привлечь внимание, поэтому решили исходить из расписания великого князя. Установили дату убийства Распутина — ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря.

   — Распутину не терпится познакомиться с графиней, — сказал Юсупов, — звонил мне несколько раз.

   — Сам? — удивился Пуришкевич.

   — Сам.

   — По моим сведениям, он сидит сейчас так тихо, что... тише мыши, словом, из дома совершенно не вылезает, только головой крутит, ловит каждое дуновение ветра да всякий запах, долетающий до его носа, а тут — сам... — Пуришкевич задумчиво забарабанил пальцами по столу. — Я уже, грешным делом, бояться начал — не тиканул бы он к себе в деревню. Там достать его будет много труднее, чем здесь. А тут — сам. Хм-м...

   — Пришлось даже сдерживать его, — сказал Юсупов, — я специально ездил на Гороховую, сказал этому блудливому коту, что графиня, которая так интересует его, вернулась из Крыма, но пробыла здесь недолго и срочно отъехала из Петрограда. Скоро вернётся обратно.

   — Какого числа вернётся, вы, Феликс, надеюсь, не сообщили Распутину?

   — Нет. Но раз мы сегодня определили дату — шестнадцатое декабря, значит, она будет в Питере шестнадцатого. В квартире у него постоянно дежурит Муня Головина. Ещё там находится распутинская дочка — типичное крестьянское создание с открытым ртом, в который постоянно набиваются мухи, и племянница — точно такая же, как и дочка, деваха...

   — А этот еврей с куриным пером за ухом... он где? — холодно полюбопытствовал Пуришкевич.

   — Симанович?

   — Да.

   — Владимир Митрофанович, Владимир Митрофанович, что-то вы совсем плохо относитесь к бедным евреям.

   — Не такие уж они и бедные, — пробурчал Пуришкевич.

   — Я думал, что ваши великорусские замашки остались в прошлом.

   — У всякого явления есть отрыжка.

   — Симановича в квартире не было.

   — А вообще интересно знать, оповещает ли Распутин филёров, когда уезжает когда-нибудь к цыганам на очередную пьянку?