Царский угодник. Распутин

   — Нет. Он не любит филёров.

   — Роковая ошибка!

За окнами продолжал лютовать, стискивать землю в железном сжиме мороз, с веток падали замерзшие птицы.

Около магазинов, несмотря на стужу, выстраивались километровые очереди — люди жаждали хлеба, молока и сладкого, сахар выдавали только по талонам. Сейчас уже никто не может сказать, кто изобрёл эту чудовищную вещь — талоны, но подозреваю, что Хвостов. Когда он начал решительно бороться с хвостами — трёхкилометровыми очередями, то и выдумал клочок глинистой, плохого качества бумаги, сваренной из макулатуры, на которой проставляли мутный штамп, дающий право на приобретение энного количества муки, хлеба, сладкого.

В ходу была самогонка — терпкий, сжигающий глотку хуже скипидара сучок, приготовленный из коры, щепы, навоза, древесных опилок и толчёного дерьма напиток. Готовили зелье неведомо из чего, словом, люди травились им, исходили зелёной желчью, были случаи, когда любители выпить умирали, но сучок продолжали гнать: организм людей требовал одурения, а глаза — помутнения, не хотелось видеть то, что происходит на улице, не хотелось ничего слышать...

В очередях ругали вся и всех. Особенно активно — императрицу Александру Фёдоровну и Гришку Распутина.

Царицу ругали за то, что она — немка, а раз немка, то, значит, служит кайзеру, Вильгельмишке этому, и никакие добрые дела, никакая самоотверженная работа в госпиталях и санитарных поездах не могла убедить простого русского человека в обратном; Гришку — за то, что втесался в царскую семью и крутит теперь Николаем и его благоверной, как кот хвостом, вплоть до того, что с немкой даже в постели нежится и в таком разе сам немцем сделался. Распутина стали ненавидеть люто — именно люто, как это умеют делать на Руси.

— Шпиён он, подлинный шпиён, — судачили бабки в очередях, шмыгая носом, — продался германцу, мзду получает изумрудами, камушки дорогие ему прямо в ладонь кладут...

Отчасти Распутин сам давал повод для того, чтобы его обвиняли в шпионаже: слишком много и часто он говорил о немцах в превосходных тонах, судачил о том, что германские генералы сильнее наших, а раз они сильнее, то надо прекратить войну и отдать немцам то, что они требуют. С другой стороны, нет дыма без огня: кто знает, может, немцы действительно разрабатывали Распутина, может, действительно положили ему на лапу десяток-другой изумрудов, вывезенных из Африки?

Что же касается Александры Фёдоровны, то она никогда не бывала в постели Распутина. Как никогда не была и шпионкой. Этой славой её наделила недобрая людская молва, и наделила незаслуженно. Да и текла в ней не только немецкая кровь, а и английская, и не какие-то там полтора-два процента: она была англичанкой едва ли не наполовину, и вопросы чести, преданности дому, в который вошла, были для неё главными.

Грязь распутинская к ней, собственно, не прилипла, об этом могли рассуждать только сальные, с нечистой совестью люди, готовые исследовать любую постель, нормальные же люди никогда об этом не думали и грязные слухи не мусолили. Всё обострилось в годы войны, когда люди были злы на немцев, когда не понимали, почему армия, прекрасно оснащённая и обученная, как ещё недавно всех уверял военный министр Сухомлинов, готовая перекусить хребет любому врагу и наступать хоть до Ла-Манша, оказалась такой беспомощной, — и корни поражений невольно искали в том, что находилось на поверхности.

Проще всего было обвинить в поражениях несчастную императрицу. Хотя Николай Второй был в этом виноват куда больше.

Пуришкевич пригласил депутатов Госдумы к себе в поезд, чтобы те осмотрели санитарный эшелон перед отправкой на Румынский фронт [56]. Дату осмотра назначил на семнадцатое декабря, на раннее утро. Сделал он это специально: семнадцатое декабря — это был следующий день после убийства Распутина.

Подходящую прорубь, в которую можно было бы сбросить Гришкин труп, нашли на Старой Невке, недалеко от Царскосельского вокзала — прорубь там была широкая, за ней постоянно следили, выгребли спёкшийся лёд — какая-то артель брала здесь воду для промышленных нужд...

И место было уединённое, ночью — ни прохожих, ни брехливых дворовых собак, которые поднимают лай, услышав всякий даже самый малый шум, даже шорох, ни лишнего освещения — темно, тихо, угрюмо.

Вторая прорубь — огромная полынья, которую не могла затянуть даже лихая невская стремнина, — была обнаружена под Петровским мостом, в самой середине реки.

Юсупов показал великому князю и Пуришкевичу увесистую каучуковую палку:

   — Как вам нравится эта штучка?

   — Без всякой начинки, одна лишь резина? — спросил Пуришкевич, склонил голову на одно плечо. — Детское изделие.

   — Детское не детское, но голову проломить можно. И — никакого грохота!

   — Грохота и от чугунной гири тоже может не быть.

   — Знаете, чей это подарок?

   — Маклакова! — навскидку, словно бы из ружья выстрелил Пуришкевич.

   — Совершенно верно. Личный презент Василия Алексеевича.

   — Це-це-це, — поцокал языком Пуришкевич, — дёшево думает отделаться кадет!

На следующий день Пуришкевич сдал свою питерскую квартиру, переместился вместе с женой и сыновьями в штабной вагон санитарного поезда.

Мороз продолжал куражиться, давить притихшую, ослабшую в неравной борьбе землю, недалеко от дворца Феликса Юсупова лопнули, располовинившись от макушки до самого комля, два дерева, расползлись в разные стороны, одна половинка в одну сторону, другая в другую, ткнулись голыми ветками в снег и тут же сами стали снегом, жёстким и мёрзлым, на тротуарах валялись, задрав скрюченные красные лапки, мёртвые голуби.

С фронта приходили неутешительные сведения: русским не мог подсобить даже такой могущественный союзник, как генерал Мороз.

Пуришкевич не находил себе места — затылок тупо сдавливала холодная каменная боль, из глаз сами по себе, не замеченные и не почувствованные, словно бы рождённые силой, которой Пуришкевич не мог управлять, выкатывались мутные старческие слёзки, ползли по щекам вниз; на восковой, как лакированный берёзовый стол, лысине стал неожиданно появляться по утрам пух — никогда ничего не росло у него на лысине, и вдруг — пух... Было над чем задуматься. Однажды он не совладал с собою, расклеился и пришёл к жене.

Та выслушала мужа и произнесла с философским спокойствием:

   — У счастливых растут волосы, у несчастных — ногти.

   — Выходит, я — счастливый? — Пуришкевич неохотно засмеялся.

   — Да.

   — Что-то я этого не ощущаю.

   — Ты знаменит, у тебя есть богатство, есть жена, дети, есть любимое дело, у тебя имеется всё! Разве это не называется счастьем?

   — Извини меня, пожалуйста, — Пуришкевич поднёс к губам пальцы жены, тихо поцеловал, почувствовал, как к вискам прилило благодарное тепло, — я брякнул не подумав. Типично российская привычка: вначале сделать, а потом оглянуться. Нет бы наоборот: вначале обдумать, а потом сделать... Извини, ради Бога.

Весь день шестнадцатого декабря Пуришкевич просидел у себя в штабном вагоне — читал любимых греков в подлиннике, восхищался тонкостью суждений и философских выкладок, звуками давно угасшей речи — речь ласкала слух, слова были словно бы вытканы из шелка, на обед он даже не вышел из своего купе — попросил, чтобы подали туда.

После обеда к нему явилась встревоженная жена.

   — Володя, что с тобой? Не заболел ли?

   — Нет, не тревожься. Просто хочу сосредоточиться перед сегодняшней ночью. Внутри мандраж какой-то, потряхивает малость.

   — Может, тебе выпить успокоительного? У нас полный поезд лекарств.

   — Не надо, это лишнее.

   — Вышел бы из вагона, прогулялся немного по морозу — разом бы все худые мысли из головы выдуло.

   — Не хочу видеть посторонних людей. Всё обрыдло! — Лицо у Пуришкевича сделалось угрюмым, в глазах возник стальной блеск. Жена знала по опыту, что в таких случаях к мужу с расспросами лучше не приставать, и тихо покинула купе.